И Милюков – не имел средств предпринять самостоятельного шага, а только через Родзянку. Оставалось перемалывать и перемалывать ему кости аргументами.
Весь Комитет должен был совместно толкать его в спину!
Уже закипало у всех раздражение против неподатливой этой туши. А он слабо оправдывался:
– Но ещё может быть Государь дал согласие Михаилу Александровичу на ответственное правительство? Может быть уже назначен и глава?
Но Беляев не звонил. Звонили ему в довмин – никто не отвечал. Потом подошёл унтер: военный министр отбыли в неизвестном направлении.
148
Что и где было правительство, что и где были министры – об этом императрица не могла судить весь день: как не было больше никакого правительства в Петрограде. Если Протопопова не дай Бог убили – то был же ещё честный Беляев, – что же он? За весь день ни одно официальное сообщение или обращение не достигло её дворца, а притекали всё случайные новости от случайных людей, и новости эти были ужасны: полиция исчезла, в городе пожары, грабежи, и почти весь город у мятежников, а верные сопротивляются лишь где-то в центре.
Только телефоны, на удивление, служили бесперебойно, и бесперебойно же, по расписанию, ходили местные дачные поезда.
В Царском Селе, слава Богу, сохранялась всё та же неподвижность.
В тёмных комнатах лежали больные дети.
Государыня переходила между ними, ломая пальцы.
Уже три отчаянных телеграммы в Ставку она дала за этот день, что она больше могла?
А Ставка – молчала…
Но не один же там был Государь, пусть Фредерикс, или держимый из-за Фредерикса его энергичный зять Воейков, дворцовый комендант, он-то должен был связаться – давно и первый.
И всего только вчера, в это же время, дочитывала Александра Фёдоровна наивные планы мужа о перевозке детей в Ливадию – и весили для неё практические соображения о трудностях переезда, даже когда дети выздоровеют.
О, на каких бы сильных крыльях она перенесла бы сейчас детей, вместе с постелями их, – в Ливадию!
Увы, как всегда предчувствия дурные имели власть над ней больше, чем добрые, так и сейчас говорило ей: никогда больше им не видеть солнечной сказочной Ливадии!…
Сколько лет Александра гордилась, что она – мужчина среди женщин, одетых в государственные брюки, – и как бы сильно и славно она управилась, будь у неё прямая власть и здоровье! Но вот когда, в эти часы, ощутила она себя женщиной безо всяких сил и преимуществ, и как же нужен был ей какой-то сильный, уверенный, старший мужчина рядом, кто бы сказал, что делать. И не было никого…
Был – Павел! Тут же, в Царском Селе, в своём доме-дворце жил великий князь Павел Александрович, государев дядя и генерал-инспектор всей гвардии. О, как хотела бы она сейчас – совета, защиты и помощи Павла. Но после убийства Божьего человека Павлу, как отцу убийцы Дмитрия, она сама же запретила доступ к себе.
О, хоть бы он попросился сейчас! Хоть бы он обратился первый – она тотчас бы его позвала! Но он не обращался.
А почему не мчался из города милый верный смелый Саблин? – объяснить, подбодрить и выручить! Когда же он примчится?
А главный военный начальник под рукой – генерал Гротен – как назло новоназначен, ещё мало знаком с дворцовой службой.
Уже вечерело. Милая Лили, так скрасившая и облегчившая государыне этот день, должна была возвращаться домой к своему семилетнему ребёнку.
– Что вы думаете делать, Лили? – печально спросила государыня. – Не лучше ли вам вернуться к Тити сегодня вечером?
Изящная стройная Лили сказала, волнуясь:
– Разрешите мне остаться с вами, Ваше Величество.
Государыня обняла её и поцеловала:
– Но я не могу просить вас об этом.
– Но и я не могу оставить вас, Ваше Величество.
Ещё же у капризно-неумолимой больной Ани обязана была государыня просидеть два часа в день. Теперь – её могла заменить Лили, и у детей отчасти.
Уже темно было за окнами. Из Петрограда звонили, что он освещён пожарами, всюду революционные толпы, и власти уже никакой. С часу на час это могло переброситься в Царское.
А Ставка молчала.
И к чьей же помощи оставалось прибегнуть? В этом разъярённом разволнованном Петрограде – кто ж теперь мог быть оставшейся несомненною властью? Очевидно, один только отвратительный, развязный, враждебный и глупый толстяк Родзянко. Как она гневалась прежде на него! Но сейчас просить защиты императрица могла – только у этого неотёсанного грубияна.
В Павловске, в двух верстах, стояла гвардейская конно-артиллерийская бригада, а командовал ею – флигель-адъютант Государя Линевич. Государыня протелефонировала ему и просила: съездить в Думу к Родзянке и спросить гарантий безопасности царской семье.
Уже не осталось у неё трёх четвертей прежней гордости. Опасность подливала к стенам дворца.
Устала ходить, ничему не помогало это смятение – прилегли с Лили в розовом будуаре, где висели иконы и картины Благовещения. Переговаривались – что может быть и как пойдёт.
В девятом часу камеристка внесла телеграмму от Государя. О, наконец!
Но какой спокойный тон! Как будто не было всего этого вулкана. Ники благодарил за письмо. Сообщал, что выезжает в Царское завтра после двух часов дня. Что конная гвардия из Новгорода получила приказание немедленно выступить в Петроград. И уверение, что беспорядки в войсках скоро будут прекращены.
О, Боже! О, какое облегчение! Сколько тревог снялось с души! Наступил первый спокойный час за этот день.
Вспомнили, что не обедали, и решили попить чаю.
И в самом деле – чего боялись? Тихо стояло в Царском Селе. Безупречно нёс службу вокруг Александровского дворца Сводный гвардейский полк. А близко – размещался гвардейский экипаж, они не только наши войска – они подлинные друзья! Да и вообще стояли в Царском гвардейские стрелки, стена! – запасные батальоны отборных полков, один из которых носит звание императорской фамилии.
А теперь, вот, скоро придёт и конница.
Надо было бы отменить поездку Линевича к Родзянке, если он ещё не уехал?…
Но – не кончился день так спокойно.
В десять часов вечера генерала Гротена вызвал к телефону Беляев – объявился наконец! За весь сегодняшний ужасный день он ни разу не дал о себе знать – а теперь с чем же?
Беляев говорил даже не от себя, а передавал совет того же Родзянки: чтоб императрица немедленно увозила детей из Царского Села – а завтра, может быть, будет уже поздно: петроградские толпы достигнут туда и нападут.
Пришёл Бенкендорф, с нероняемым моноклем в глазу, узкодорожными бачками и усами, всегда уравновешенный, – и передал это всё государыне. (А волновался).
И – снова всё взвихрилось в безумной тревоге! Родзянко никак не был друг, но ещё до Линевича вот давал совет, и в его совете была какая-то несомненность: почему-то представилось, что именно так всё и произойдёт!
А – куда государыня могла двинуться с детьми, температурой по 39, раздирающим кашлем, больными
