предела, до схваток с полицией (где не получаются – подтолкнуть!), до уличных битв, пусть до кровавой бани! Если и пойдёт в отлив – всё равно эта баня не забудется и не простится, и даже поражение – есть победа!
Но движение, возникшее так неожиданно и сразу во всех местах, – невозможно поправить! Нет влияния, людей, даже связных по районам. У нас, как и везде, любят болтать, петушки наскакивают, вроде Васьки Каюрова, а публика пустая, революционеров настоящих нет. И теперь вместо того, чтобы стать при массах на улице вождями, – все надежды положили только на стихию, а сами собирались по квартирам на Выборгской и толковали до одури: какую тактику выбрать, которой, может, никто и выполнять не будет. Да наверно надо, чтоб нас вся Россия поддержала? Да наверно надо бы всеобщую всероссийскую стачку подымать? Да кого посылать, когда с одним Питером не справимся? С армией связаться? За полгода не связались – в день не свяжешься.
Тьфу! Хорохорились против оборонцев, а у самих сил – совсем нет.
И оставалось Шляпникову: брести по столице, да смотреть самому, что делается, – улица и есть важней комнатных размышлений. Днём через мосты не пускали, к вечеру схлынывало, всё открывалось, – Шляпников и вчера и сегодня ходил вечерами на Невский толкаться и наблюдать.
Вчера – была непринуждённость, обстановка обычная, всё открыто, все гуляют, и даже полиция выпроваживала с Невского рабочую молодёжь как бы в виде игры.
А сегодня, во-первых, не было гуляющих солдат и даже офицеров – очевидно перешли на казарменное положение. Иногда разъезжали взводы казаков. Потом: трамваи, извозчики, автомобили быстро заметно редчали, прежде обычных сроков. Но пешеходы на Невском не так редели, и Шляпников видел тут много рабочих, совсем в неурочное время, а полиции не было – гнать их с чистой столичной улицы. И в таком окружении франтоватая фланирующая публика, хотя никто прямо, кажется, не мешал ей, – не чувствовала себя свободной для развлечений, и тоже исчезала. И раньше времени закрывались кондитерские, кафе, рестораны, гасли роскошные витрины, всегда торговавшие до глубокой ночи.
Утренние хабаловские объявления кое-где уже были полусодраны.
Дух буржуазного Невского был сломлен – и вот безо всякого боя, в темноте, его забирала тёмная толпа. Собирались в кучки.
Вдруг на углу Невского и Литейного, где перестали пересекаться трамваи, несколько кучек содвинулось с разных сторон – и стала толпа! И на чём-то сразу же нашлось подняться первому оратору. Шляпников не узнал его, но видно был опытный – закричал уверенно, сильно и сразу к делу, не с копеечными лозунгами меньшевиков, а наверно межрайонец:
– …Глухая ночь правительственной реакции!… Обман обороны отечества!… Дёшево обошлась им победа в Девятьсот Пятом! Но прибавилось у нас опыта за двенадцать лет! Долой кучку бандитов, затеявших войну! Распутное правительство…
Бойко нёс. И слушали – без возражений. Открывалось Шляпникову, что уже можно лозунги ставить смелей и смелей. Опять опережали межрайонцы.
– …Отомстим насильнику на троне, царю-последышу! Погибель царским прихвостням, народоубийцам!…
И тут услышали все, хотя мягко ступали копыта по снегу: по Невскому от Знаменской прямо на них ехали казаки!
Оратор замолчал. И провалился. Все зашевелились, обернулись – в тишине ещё слышней был ход подков.
Но странно ехали казаки: рассыпным строем, поодиночке, и не только оружия не вынимая, а даже рук не держа на рукоятях шашек, и не выхватывая нагаек, – тихим шагом, как будто задумавшись, куда им дальше.
Как может ехать всадник в сказке.
Толпа стала раздвигаться к тротуарам, но не разбегалась, и даже посреди улицы остались многие. Уже и не боялись. За эти дни появилась и на казаков надежда.
Казаки молча, тем же медленным шагом, так же поодиночке, бережно въехали между людьми, разве крупом кого толканув, – и так проехали через разреженную толпу, а на просторе снова сблизились – и дальше, не задержась, не оглядясь.
И из толпы, и с тротуаров – зааплодировали, закричали:
– Браво, казаки! Браво, казаки!
И толпа – опять смыкалась, и тот же оратор вылез и продолжал: что надо вовлекать армию в революционную борьбу. Потом расходились, уже без понуждения, и кричали:
– Завтра – опять на Невском!… Приходите завтра на Невский!
Шляпников ни во что не вмешивался. Теперь он крупно зашагал по темноватому пустеющему проспекту. Ему до Павловых было больше пяти вёрст.
Только бы не угас пыл у рабочих: ещё день – ещё день – ещё день, раскачивать, а на работу не возвращаться.
Прямо бы – на крыльях радости нестись, вот сейчас товарищам расскажет, там у Павловых соберутся на всю ночь.
Но почему-то радости полной, настоящей – Александр Гаврилович не ощущал, заметил. Кажется – этого только и ждал, для этого жил! – а вот…
Или – начинал уставать? Столько уже месяцев – то под слежкой, то переодеваясь, с фальшивым паспортом. Ездил опять в Москву и на Волгу – везде слабо, нигде ничего не готовится, и никакой всероссийской забастовки сейчас не раздуть, он знал. А в Питере – тайные встречи на адвокатских квартирах – с Чхеидзе, с Керенским, и те закатывали истерику, что большевики – сектанты, и Шляпников 14 февраля погубил подготовленное торжество демократии, помог царскому правительству.
Может, и правда где что не так сделал. Спросить некого.
Или – просто устал от подпольщины?
И вот в сегодняшние дни забрала его почему-то не радость, а, как Сашенька выражается: меланхолия.
ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ФЕВРАЛЯ, СУББОТА
23
А проснулся Георгий – ныло опять в груди, разнимало тоской хуже вчерашнего.
Испарилась куда-то вся радость, вчера ещё спасённая у огня. Хотелось – уезжать. Но вчера уже обиделась – как ей теперь повторить? Ольда не привыкла, чтоб ею вертели. Но и оставаться ещё до завтрашнего полудня казалось пусто, немыслимо.
Да проснулся, как назло, рано.
Вскоре и она.
Встретились глазами – а уже не всё на лад. Что-то сдержанное пролегло в глазах, разделяя.
Но и молчанье чуть-чуть продлись – будет размолвка. А говорить – опять она будет об Алине?
И толчком:
– А поедем в город?
И она неожиданно: ладно, едем.
И печки уже не разжигали. А наружу вышли – так даже теплей, чем в дачке.
Тропка такая, что под руку неудобно. Отдельно.
Вот, Распутин убит, так что? Пока он был жив, редко кто не мечтал: хоть бы его убрали! И сперва – ликование было, особенно в образованном обществе, все поздравляли друг друга, даже – приёмы, банкеты.
