— А вот и нет. Там написано: военюрист. Элик сказал, что это три кубика. Он уже на фронте. Мы проводили его до поезда. Позавчера. Так и будем жить. Сначала брат, потом муж, и в доме останется один- единственный мужчина — годовалый Семен.
— Как Галя?
— Сейчас, знаешь, под окнами многие ходят то с чемоданами, то с рюкзаками, и она, бедная, истомилась: 'Папка наш идет'. И огорчается от ошибки. Послушай, 'военюрист' — это в штабе? Ну что ты на меня так смотришь? Можно я с тобой пойду в военкомат? Плакать не буду. Слово!
Метро 'Сокол' — уже на исходе терпения. От метро налево наш переулок, застроенный деревянными домами. Палисадник. Через просвет в сиреневом кусте вижу белое платье дочери. Не помню, как она очутилась у меня на руках. Цепкое объятие, горло перехватило. Из дому выпорхнули свояченицы. Люся ненаглядная, как в день первой встречи, как в день последнего расставания. Древние уверяют нас в том, будто сам предмет подсказывает слова — 1рзае гез уегЬа гаршп. Но я их не нахожу.
Военкоматовский лейтенант был сух и строг. Взяв повестку и чуть помедлив, он крупно и наискосок надписал: 'До особого назначения'.
— Позвольте вопрос, товарищ лейтенант. Мой институт распущен до времени. Поступать ли мне на новую службу, или назначение придет до того, как кончатся деньги?
— Поступайте, мы сами ни черта не знаем. Сейчас вы не нужны, и так может быть и год, и день!
Люся стояла на том же месте. Строгая, вся в напряжении. Улыбнулась через силу.
— Пошли домой. Пока не нужен. Буду поступать в прокуратуру, по старой памяти. Давай, пока еще есть деньги, купим тебе и Гальке самое необходимое… Кто знает, как повернется… Пока ждал очереди, там и здесь, толковали — хотя и приглушенными голосами — об эвакуации…
— Эвакуации Москвы? Ты в это веришь?
— Нет, конечно. Но разве ты не видишь, как все обернулось. Теплая обувь, вот что важно.
Для московской прокуратуры я был своим человеком, да и вакансий образовалось предостаточно.
— В прокуратуре Куйбышевского района — ни одного следователя. Понимаешь? В городской тоже не густо, но хоть на девицах держимся. Не сочтешь?..
Спустя день, то есть уже 1 июля, был я при службе. И почти тотчас на мой стол легло любопытное дело. Для прочих моих детективов я уже заранее отвожу место на тех страницах, которые будут заняты воинскими буднями, а об этом расскажу сейчас.
Фамилия обвиняемого была мне известна. Мелькала в печати: крупный инженер.
Прокурор района Иванов-Петров вручил мне 'на всякий случай' ордер на арест и право вызова милицейской машины для конвоирования арестованного в места предварительного заключения.
— Саботаж, — сказал он назидательно, — всегда саботаж. А уж во время войны! Не мне вам объяснять, кандидат наук…
Короткий стук, и дверь стала тихонько отворяться. На пороге оказался высокий худой мужчина. Небрит. Галстук затянут, но ворот под ним не застегнут.
— Владимир Михайлович? Проходите. Садитесь. Здесь вам будет удобней. Разговор, предвижу, не скорый.
— Благодарю покорнейше. У вас тут уютно. Не ожидал. Еще несколько незначащих фраз. Подступаем к сути. Полное отрицание. По всем пунктам обвинения.
— Свидетели эти — мои враги. Они мне мстят за талант. Все — наговор!
— Мне были бы важны какие-нибудь видимые проявления неприязни.
— Да сколько угодно. Уже в том, как они со мной здороваются и прощаются.
— Как же?
— Суют руки. Чтобы заразить меня сифилисом. Это же ясно!
— Вы имеете в виду рукопожатие? Но ведь это общепринято. Я вас, признаться…
— Э-э, не говорите. Я ясно вижу, когда, как вы говорите, принято, а когда, простите, люэс…
Было от чего оторопеть. Все предшествующие два часа разговора не давали ни намека на умственную ущербность. Полноте! Уж не притворяется ли он? Откуда мне знать? А дело идет о жизни и смерти. Время на приговор быстрое. Без 'Сербского' не обойтись. Что-то такое говорилось на лекциях по судебной психиатрии. Вялая форма шизофрении?
— Владимир Михайлович, разговор наш не окончен. Но домой вас отпустить я не могу. Вот и ордер на арест. Придется вам побыть некоторое время в заключении. До суда, если так повернется.
Сознаться, я далеко не всегда был столь деликатен, отправляя человека в тюрьму. Но тут было такое, что выше понимания.
— В тюрьму? Нет, вы этого не сделаете.
— Почему же? Разве вы не видите ордера?
— А мои мосты? Вы об этом подумали? Я в тюряге, а мои мосты, полагаете, будут стоять как стояли?
Я поднялся со стула и вызвал милиционера.
Прошло дней шесть или семь, и мне позвонили из Института судебной медицины имени Сербского. Провели в большую комнату, стол 'покоем', врачи в белых халатах. Смотрят доброжелательно.
— Как же вы, батенька, отгадали? Что у вас было по психиатрии? Недаром, значит! Несомненная шизофрения. Так что никакой ответственности. Дело прекращается, вот вам наше заключение, а субъекта оставим у себя. Любопытный тип. Мозг ясный, знаний — кладезь. Но все до известной точки.
— Война порождает в людях притворство, — сказал я. — А руководства, могущего помочь следователю, как кажется, нет. Пациенту повезло в том, что вы рядом… А в Чухломе, что там?
— Мы и сами не очень-то тверды в такого рода распознавании, — ответил мне возглавлявший консилиум. — Так что полагайтесь на интуицию. Нас здесь семеро, и каждый скажет вам о шизофрении свое собственное… Тут же, не беспокойтесь, клиника бесспорная.
Осень. На фронте становилось все хуже. В начале октября все мои близкие отправились в эвакуацию на Юго-Восток. На десятый день после их отъезда пришла телеграмма: 'Обосновались Арыси, ста километрах Ташкента. Устроились'.
Утром 14 октября Иванов-Петров вошел ко мне, чем-то смущенный, сел, вздохнул, помолчал.
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, как не случиться. Один остаюсь. Только что из райкома… Коммунистический батальон собирают. К Химкам, говорят, подошел. По разнарядке от прокуратуры один, а вы этот один и есть. Так что завтра с рюкзаком… Как будет, как будет? Спасемся ли так?
Помолчали.
— Я им говорю, он у меня военюрист, отпущен до особого. Может, на него уже разнарядка есть. Никак! Ты уж меня прости, сынок.
И вышел.
Думал, чудак, что я загорюю, теряя теплое место. А мне было невмоготу в пустом доме, среди в спешке покинутых вещей, которые не было сил собрать и упрятать. Да и к тому же: мне 26, я здоров,
