Они ещё мало и знали друг друга, познакомились только этой зимой, и был между ними тон – не уступить первенства. Матвей очень поважнел, нисколько удивления не высказал командному положению Саши, да он и всегда был занят больше собой (от чего Саше обидновато было за Веронику). Крупные влажные губы его пожимались теперь даже с надменностью. О цели поездки не признался, а спросил:
– Листовку читал?
– Какую?
– Против офицерья. Моя.
– Так это – твоя?
И вспыхнул спор. Может быть, ещё неделю назад Саша прочёл бы эту листовку со злорадством, – чесать их, золотопогонников! Но за эти несколько дней…
– Да как же ты это понимаешь – революция разве может вести бои без офицерства? Не доверять даже тем, кто перешёл? – так это и мне не доверять? – повысил на него голос Саша.
А тот – остался невозмутим, но надулся.
Чуть не поссорились.
Так и не открыл, куда, зачем, – уехал. Очень хвалил своих межрайонщиков, говорил, что только они да большевики – деловые.
А Саша остался как заноженный, и останавливал ночные автомобили уже не так пристально, всё доспаривал с Матвеем. Эта встреча пояснила ему, что невозможно так: дальше мотаться по всякой чуши. Он должен прорваться к чему-то крупному. Здесь – он терял время.
И тут у него соединилось то, что обрывками плавало. Эти дни он так мотался, почти бессонно, что и единственных двух газет не прочитывал. Но всё же во вчерашней газете не пропустил обращение их же, Матвеева, Психоневрологического института, трёх социалистических фракций – российской, польской и еврейской: что революция не доведена до конца! Замечательно сказано! – это представилось Саше многозначительно, грозно! Не доведена до конца! – о, сколько ещё в ней случится, и ещё многие другие лица появятся, а эти, нынешние, – закатятся. Что до осуществления
А другое было обращение в 'Известиях' – к
Чёрного автомобиля так и не было, сняли засаду, пошли спать.
А сегодня утром уже трясли Сашу к делу: на Карповке громили продовольственный склад.
А склад был вот какой: его заведующий позавчера добровольно принёс Пешехонову все бухгалтерские книги и предложил принять все запасы. И Ленартович назначил туда караул. И вот теперь его часовых сбили – и толпа громила склад среди бела дня, и продовольствие развозили.
Вскочил Саша – и, не протерев слипшиеся глаза, стал скликать свои вооружённые силы, броневик, – и помчались туда.
Но опоздали: на складе мало что уже осталось. Однако, оказывается, по другим улицам на грузовике и на конных подводах, реквизированных наверно от соседних ломовых, – восторженная толпа везла это всё опять же в комиссариат, радуясь, что нашла и отбила для народа ещё скрытые запасы.
А что ушло по бокам – того уже не спрашивай.
И куда ж теперь это всё? Назад? Но там двери с петель ссадили. А в комиссариате – места нет.
А вот что – везти в пустующий 'Спортинг-палас', там есть помещения, не занятые ораниенбаумским пулемётным полком.
А пулемётчики – не разнесут?…
373
В Ревеле с утра был объявлен манифест об отречении Николая II, но беспорядки ничуть не прекращались. Толпа собралась у городской тюрьмы и требовала выпуска узников, будто бы замурованных в каземате (легенда ходила годы). Впустили делегацию, та ничего не нашла. Всё равно стали громить тюрьму.
Комендант ревельской крепости вице-адмирал Герасимов, старый портартурец, ездил по городу от митинга к митингу, заверял, что Балтийский флот идёт вместе с народным правительством. Увещал очень мягко и близ тюрьмы. Ему ответили камнем в голову. Увезли замертво.
В Кронштадте в Морскую следственную тюрьму ещё приходили новые банды матросов, искать среди арестованных каких-то офицеров на расстрел. И другие матросы приходили – искать своих для освобождения.
В Петрограде с утра – слух, что царь отрёкся от престола, – хотя в газетах нет.
На улицах всё ещё нет трамваев, барских экипажей, барских автомобилей (реквизированы, ездят с военными). Редки извозчики. Толпа на Невском утеряла элегантный петербургский вид. Множество гуляющих праздных солдат. По манере революционных дней – люди валят не только по тротуарам, но и по мостовым, когда не надо потесниться для манифестации.
Манифестации, из кого собралось, идут без ясной цели и маршрута, просто радуются. Несут красные флаги и плакаты как хоругви, то с рисунками страшной чёрной гидры контрреволюции.
С тротуаров смотрят на них, вплотную друг к другу, – дамы в меховых воротниках и бабы в вязаных платках, котелки и простые ушанки. На лицах – радость, любопытство, недоумение.
Офицеров на улицах – больше, чем накануне. Без шашек.
На перекрестках, где раньше были постовые городовые, теперь студенты-милиционеры с белыми повязками на рукавах пальто. Иногда проверяют пропуска автомобилей. Если те не останавливаются – им вслед стреляют в воздух.
Грузовиков с вооружёнными солдатами уже меньше гораздо.
Дорогие магазины многие закрыты. Но цветами и кондитерским торгуют.
Какие-то студенты обходили мелочные лавки и объявляли владельцам, что по распоряжению Исполнительного Комитета они должны продавать яйца не дороже 40 копеек десяток, масло – 80 копеек: фунт. Боясь новых порядков и властей, торговцы подчинялись. Но потом узнали, что Исполнительный Комитет Совета не давал такого распоряжении – и вернулись к прежней цене. Тогда возмутилась публика – и было близко к погрому лавок.
В хвостах: 'Слобода-слобода, а нам всё равно топтаться.'
