Но едва севши в автомобиль – уже жалел: зачем этот-то раз ещё повторил?
И – зачем вчера поздно так упёрся с монархией?… Всё равно ведь уже записали Учредительное Собрание? Монархия, по всему видно, имеет слабый шанс.
И что же наделал Николай! Какой дрянной человек! Из-за своих личных привязанностей – сотряс всю монархию! В такой момент!
Да обидно! Горько! Кто же подготовил и всю революцию, если не Милюков с Прогрессивным блоком?! Если не его первоноябрьская речь?!
И теперь, в первый день победы, – уйти?…
Горько.
Сказал шофёру – Бассейная: от четырёх бессонных ночей, от пережитого крушения – лечь да спать. Всё потеряно.
Но подъехали к Летнему саду – сообразил: опять ошибся: был же рядом с Певческим мостом! Почему ж в эти последние часы, пока он ещё министр, – не войти единственный раз хозяином в здание министерства?… Сколько раз он мысленно входил так в это здание (осквернённое Штюрмером) – и вот сейчас первый раз может войти реально.
И неужели – последний?… Так досадно, что и думать об этом не хочется.
Но с другой стороны – и хорошо, что не сразу поехал туда: это было бы замечено на Миллионной и неблагоприятно истолковано. А теперь можно поехать заново и с другой стороны.
Велел шофёру ждать около своего дома, всё равно ему теперь делать нечего, повезёт от Таврического какую-нибудь революционную шантрапу.
Пока завтракал – подумал: как же он, лидер кадетской партии, может уйти с поста без одобрения руководства партии? Пришла идея пригласить к консультациям Винавера. Взял телефон к нему.
Тут соотношение было сложное. Винавер сам претендовал быть первым лидером кадетской партии и не свободен от мысли, что Милюков занимает его место.
Ответил Максим Моисеевич, что должен подумать. Но во всяком случае ему кажется, что монархия – это не повод для отставки, вздор.
Полегчало.
Позвонил в министерство, тому самому директору канцелярии, и объявил, что сейчас приедет знакомиться с ведущими чинами министерства.
И поехал.
Всё пело в Павле Николаевиче, когда, встречаемый товарищем министра и директором канцелярии, он вступил с Дворцовой площади в это торжественное здание, где столько лет решались судьбы войны и мира, Российской империи, Балкан и Востока. И – шёл, шёл торжественными переходами и залами с грандиозными зеркальными окнами на площадь, на Александровский столп. И достиг своего великолепного кабинета.
Вот, наконец, он был на месте! И отсюда – уйти?!
Собрали директоров департаментов и начальников отделов. Милюков вышел к ним, стоящим, и произнёс краткую, спокойную ясную речь – о создавшемся в стране положении и что просит всех сотрудников исполнять свои обязанности и дальше.
Иностранные дела – тонкая ткань, здесь не надо революционных потрясений.
Спросили его: думает ли правительство совладать с бурным настроением масс?
Милюков ответил:
– Надеюсь, мы сумеем отклонить его в более спокойное русло.
Ещё побыл в кабинете. Ах, как хорошо! И этот вид на имперскую площадь! Отсюда направлять державный ход России!
И принимать тут послов.
Обидно!
Подумал, что, пожалуй, прилично подняться навестить Покровского, который сидел тут же, в казённой квартире. Министром иностранных дел он был меньше четырёх месяцев, и с большой склонностью к Прогрессивному блоку, никак себя не связывал с троном и никакой специалист в дипломатии, Милюков ничего против него не имел.
Покровский с женой встретили радушно, – усаживали, ухаживали, поздравляли – и с революцией, и с личным занятием поста. А просьба Покровского была: нельзя ли ему остаться здесь пожить, пока он найдёт квартиру?
Милюков согласился. Тем более, что… (А вид отсюда – тоже расчудесный.)
Поехал на Бассейную.
Думал бы поспать, но раздирала досада, тревога.
Анна Сергеевна умоляла ни в коем случае не уходить!
Позвонил милый Набоков, ещё не кончивши составлять отречение Михаила. Горячо убеждал:
– Павел Николаевич! Ваш уход будет катастрофой! Кто же будет вести внешнюю политику? Только вас знает Европа! И создастся впечатление разлада в правительстве с первых шагов. Это будет удар по партии и по остающимся министрам-кадетам. Перед Россией и перед партией – вы должны остаться!
А ведь он – разумник, он выдающийся юрист, он понимает, что говорит.
Вскоре приехала делегация ЦК во главе с Винавером. Милейший Максим Моисеевич, хотя и моложе Милюкова, а облысевший, постаревший, с простоватой бородкой:
– Нет, нет, Павел Николаич! Что за мальчишество, стыдитесь! И из-за чего, – из-за монархии? Уйти сейчас с поста – значит изменить и революции, и свободе.
Винавер весомо аргументировал, что не имел места казус проявления недоверия к Милюкову со стороны какого-либо представительства. Что деловые разногласия внутри правительства есть постоянный неизбежный атрибут его деятельности. И поскольку Павел Николаевич удовлетворён принципами, положенными в основу текста отречения Михаила, – то он имеет все юридические права остаться на своём посту.
Гибкий, сильный ум, тонкий аналитик, нельзя не признать. Да, именно: текстом отречения Павел Николаевич вполне удовлетворён. И даже можно сохранить надежду, что Михаил этим отречением завоюет общую популярность и будущее Учредительное Собрание сможет избрать его своим монархом.
С симпатией смотрел на Винавера. Да ведь сколько же вместе, какой долгий славный путь! Вспомнилось крайнее исступление Винавера, когда они, 11 лет назад, стоя у пыльного рояля, вместе набрасывали карандашом первый черновик Выборгского воззвания, и Винавер отвергал, что в проекте Милюкова не хватает стихийной негодующей силы, а надо добавить ещё виды неподчинений, всеобщую политическую забастовку!
А сейчас – такая ясная голова.
И – согласился Павел Николаевич. Понял, что даже не имеет права отказываться и покидать великое начатое дело и линию своей партии в самом начале и в самый ответственный момент. Сейчас кажется: шатко, мрачно. Но может быть и республика, или пока какое-то неопределённое государственное устройство сможет укрепиться.
Поехал в Таврический – и там князь Львов встретил светлейшей улыбкой:
– Павел Николаевич! Надо остаться. Гучков – другое дело, его, говорят, в армии не любят. Но вы!…
Нет, Гучков – не другое дело. Теперь, убедясь, что должен остаться, Павел Николаевич должен был убедить и Гучкова остаться. Гучков не был связан ночным спором, никаким уговором, но очевидно тот же неумолимый демократический принцип нависал и над ним.
Пошёл Милюков по Таврическому искать Гучкова. Наверно, он был у себя в военной комиссии, наверху.
Да, крепко и странно связала их судьба! Всегда противники, соперники, и вот впряжены заодно в единую колесницу. И вот сегодня только двое они, сотрясатели романовского трона, – только двое они и стояли за монархию!
И сейчас в новом правительстве кого понимал Милюков вровень с собою и по силе и по политическому опыту – только, конечно, Гучкова. И в этом возлелеянном общественном кабинете, куда Милюков привёл Россию через Блок, – в этом кабинете единственный соперник Гучков и был ему настоящий
