неизбежно одни.
По протоптанной снежной тропке подпоручик поспешил к батарее – но ещё не выйдя на прогалину, под последней берёзой кущицы остановился.
Он спешил, как будто всё знал. А остановился, как будто знал не всё.
Поднял голову – и сквозь бледно-сиреневые голые ветви берёзы увидел то ли растягиваемую, то ли нерастяжимую облачную пелену, – ещё солнце не взошло и не прояснилось, как пойдёт день.
Саня так легко принял поручение прочесть – но только сейчас, остановясь под утренним неразборным небом, задумался: чему же доводится пройти через его горло. Как он это понимает? И как читать?
Прежде чем строить батарею – хотел ли он с кем-нибудь поделиться?
С Устимовичем? – нет.
С Чернегой? – почему-то не хотелось, несмотря на бойкий ум его: какой-то неожиданный угол от него мог врезаться.
И даже: самому – перечесть ли? Или сразу строю?
От Бойе он вынес трагическое чувство – и это было бы одно чтение. Но вообразил в первой шеренге строя ироничного Бару с тонкой усмешкой на губах – и смутился. Для него – диктовалось другое выражение и чувство, не то, как читал бы Саня при самом Бойе. Да и – для Чернеги.
Так и не перечтя, сложенные бумаги держа в опущенной руке, Саня стеснённо пошёл к батарее. Внутри себя – он не нашёл никакого ответа.
Первого встречного солдата послал за фельдфебелем.
А фельдфебелю Заковородному, ко всякой службе всегда готовому, приказал немедленно построить всю батарею.
435
Стоял Арсений в первой шеренге, на правом фланге своего третьего взвода, – а подпоручик, читая, – от него наискосяк шагов семь, против среднего второго взвода. Близко. И Арсению виделось и слышалось хорошо, что подпоручик и сам читает неутвержно как-то.
Построил фельдфебель батарею к ветерку спиной, а у подпоручика подворачивало бумагу из рук.
С первых слов проказилось про какие-то волнения внутри народа – батюшки, что это, где? Да не в нашем ли Тамбовском уезде? Да как там, наших ли не потеснят?
Но дальше об том никаких разъяснений, а: войну надобно доводить до победы. То и так ясно.
И сразу после того бултыхом: почёл за благо отречься от престола государства российского – и из того понятно стало, что это всё пишет – царь, поначалу не оголосил поручик – от кого это имени?
Ба-атюшки! Голова не успевала управляться: да чего ж это он на нас рассерчал?
А не желая расстаться с любимым сыном нашим – заповедуем брату.
Так ежели волнение внутри народа и войну до победы – что ж всё на брата? А – сам? А – нас?
Но и тут не было дальших пояснений – а да поможет Господь Бог России, и – Николай.
Быстро катушку умотал. Царь сменился, как шапку переменяют – не ту надел на выбеге.
Сколько Арсений себя помнил – всегда один и тот же царь был. Как это – другой? А ежели бы помер царь – так наследник, а куда ж наследник подевался? Всякое хозяйство сыну передать – это порядок, а брату – чудно что-то, это когда в семье все мужики повымирают, только.
Но из бумаги не выказывалось, чтобы царь умирал.
Хотя – бумага ещё не кончилась. Подпоручик вскользь по рядам глянул – то ли спрашивал, поняли, то ли об чём своём думал, – оно б тут как раз хорошо бы второй раз прочесть да пояснить, от чего и к чему дело деется. Но – не стал второй раз читать и от себя ничего не сказал, а набрал воздуху – и дальше.
Тяжкое бремя возложено на меня братом. (Значит – от брата.) Опять – про войну, про волнения народа,- знать, где-то-сь заклинило, затолмошилось. Но чего брат решил – как-то путано было, а – призывал благословение Божие и всех подчиниться правительству, пока не будет ещё кое-то тайное и равное. И под конец – Михаил, накоротке, всё.
Чего-то угрозное пробежало: тайное. Равное – так, это по справедливости, но почему ж тайное, от кого тайное? Доброе дело тайно не бывает, только худое.
Подпоручик и сам остановился, как в недоумёке, у него на лице всё. Опустил бумагу и вроде от себя сказать хотел. Ну, скажи, скажи, аи как надо!
Нет, не сказал.
И – тихо, тихо батарея стояла, никто голосу не подал. Да ведь из строю не положено.
А подпоручик ещё прошёл глазами по первой шеренге, думаючи (и на Арсении тоже-ть задержался, прямо в глаза), – и тогда сказал уже не читким голосом, а помягше:
– Так вы поняли, ребята? Государь отрёкся от трона в пользу брата Михаила. А Михаил – в пользу Учредительного Собрания, какое оно установит правление, – царь ли, не царь.
Пождал.
Понятно не стало, но Арсений промолчал: несуразно вылезать, само прояснится.
А близ его – Шутяков, фейерверкер второго орудия:
– Так кто же царь теперь, вашбродь? Непонятно.
Вот это и непонятно. Слушали.
– Царь теперь, – мягонько наш подпоручик, как он всегда, и губами сулыбился, как сам в том виноват, – царя теперь, значит, нет никого.
Ну-у-у-у? – Арсений как мехом выпустил. Совсем никого? Да как же это может быть – никого?
– Да – царь-то кто? – вслух у него вышло.
И – к нему подпоручик, тоже вроде дивясь:
– Никого.
Стояли.
Молчали.
Хотелось, чтоб он ещё пообъяснял.
Непонятно. Как это – без царя. Одну голову отъяли – другу приставьте, помилуйте.
Да! – вспомнил подпоручик. И ещё одну бумагу стал читать: Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич приказывает всем начальникам внушить нижним чинам стойко держаться против врага и спокойно выжидать народного решения о выборе царя.
Ах, ну так выберут! Это – так. Пождать, стойко держаться – это дело. Откуда-то-сь опять Николай Николаич взник, но его знали. Николай Николаич – порядок, он солдата не выдаст.
А всё ж – и от подпоручика ждали.
Он посмотрел ещё по шеренгам, сказал:
– Так вот, братцы. Такая воля царя.
И махнул фельдфебелю листиками – распускай мол.
А сам – пошёл тропкой туда, в командирову землянку.
Ждали, может, от фельдфебеля чего – он иного не придумал, а: «Р-разойдись.»
И – кто ступил медленно, нехотя. Кто ещё стоял.
А Бейнарович сразу заголдонил, не об царе, а там – покурить или как с завтраком.
Молчали. Расходились, всяк себе. Расходились – не объявил фельдфебель, какое теперь занятие. Как бы – праздничный день, никакое. А впрочем рано ведь – ещё завтрак не прикатил.
Ещё ступили – и сошлись Арсений с Шутяковым.
Шутяков – постарше Арсения, борода уширенная, хотя короткая, и сам коренаст. Основательный в службе Шутяков и хозяин дома, верно, – ах. Стал против Арсения – меж фейерверкерами свои разговоры, не теснились к ним, – и тихо:
– Ну? Как понимаешь?
– Да-ть, вот, – причмокнул Арсений, – поди пойми.
– Во времь войны – как же отрекаться? Как ж эт' он? Ну?
