Тем временем в маленькой комнате театрального буфета железнодорожник Толстоух открывает тайное заседание революционно-демократической головки: «Каждый, кто сейчас не согласится, будет убит на месте. Немедленно рассылаем наряды арестовывать власть имущих и полковых командиров.»
Присутствуют и несколько радикальных членов городской думы. Вырвавшись с того заседания, обсуждают между собой: предупредить ли полковых командиров? Пожалуй нет: это будет истолковано как донос.
В Ишиме начальник гарнизона Карпов объявил солдатам: «Кто произнесёт имя Родзянко – расстреляю!» Потом – застрелился сам. Жандармский ротмистр сначала называл Временное правительство самозванцами, но ему запретили так говорить.
Иркутск. При первых известиях о перевороте в Петербурге иркутская администрация замерла, не подавала признаков жизни. Взоры населения обратились к политическим ссыльным как своим теперь вожакам: все увидели в них власть, и состоятельные круги, известные промышленники и адвокаты не пытались её перехватить, но на их лицах было к революционерам почтительное выражение. Гарнизон в 40 тыс. человек не сопротивлялся подчиниться возникшим революционным органам. От имени ссыльных Ираклий Церетели и Абрам Гоц сами отправились во главе отряда для ареста, чтобы смягчить его. Генерал-губернатор Пильц, сгорбленный старик, встретил их испуганными поклонами. Ему объявили, что он, арестованный, будет содержаться в этом же доме, и он рассыпался в благодарностях, что всегда был уверен в «благородстве идейных людей».
В Ачинске три дня чествовали Брешко-Брешковскую, освобождённую из минусинской ссылки. По пути её на вокзал войска потоком брали на караул, а перед коляской валил народ с хоругвями.
В городке Зея, за Амуром, вскоре после царского отречения местные интеллигенты созвали большое собрание жителей, всё больше простой народ, золотоискатели. Предложили выбрать комитет, назвали Абрамова, коренного сибиряка, удачного золотоискателя, одного из пионеров края. Он поднялся в богатырский рост:
– Я могу служить царю, но как его нет – отказываюсь от всякой общественной работы.
Слова его покрыли «ура» и аплодисменты.
Царские портреты остались висеть почти во всех домах.
Кадеты Хабаровского корпуса встретили революцию с негодованием. Вынужденные убрать портреты Государя из ротных зал, перенесли их в классы. Изображения Государя стали клеить на внутренние крышки парт, а на портупеи – двуглавых орлов и императорские короны. Когда комиссар Временного правительства назначил парад гарнизона – на площадь, разукрашенную красным, кадетский корпус вышел под трёхцветным флагом и без единого красного банта.
В Алексеевском кадетском корпусе в Ташкенте кадеты открыто плакали, когда были прочтены отречения и портрет Государя убрали из рекреационного зала.
В Самарканде ликование гимназистов было так обязательным, что даже сын прокурора просил дома сделать ему красный бант. Сын местного адвоката всю войну продержался тыловым офицером и тогда льстил прокурору – теперь кастит его при публике, а прокурор виновато улыбается под сотнями глаз. Среди демонстрации едет колесница, убранная кумачом, и стоящие в ней раскланиваются. Ходить с красными бантами заставили всех бывших правителей, они жмутся и угодливо улыбаются каждому встречному солдату. Уже весна в разгаре, но их сады лишили полива, и те сохнут.
Во Владикавказе К. Мамулов собрал самозваный исполнительный комитет, арестовал генерала, начальника Терской области (хотя и признавшего Временное правительство), объявил себя вместо него. Этому помог воинский начальник полковник Михайлов: надел красный бант и объявил себя областным комиссаром.
Во Владикавказе промышленных рабочих не было, только трамвайщики и железнодорожники. Но образовался Совет рабочих депутатов, во главе его Скрынников, никогда он рабочим не был, а вместо солдат налезли писаря и фельдшера.
В Екатеринодаре у войскового собора маршировали и пели: «Отречёмся от старого мира». Местный художник спешил рисовать картину: девица с рогом изобилия несётся, чуть касаясь ногами травы, а из рога сыпятся цветы.
Гимназический учитель сказал ученикам: «Открывается завеса в новую жизнь!»
За 37 лет службы по полицейской линии П.П. Мейер был более десяти лет обер-полицеймейстером Варшавы (а Балк – всего лишь его помощником, потом возвысился в Петроград) – и там научился хорошо ладить с обществом, И приехав осенью 1916 в Ростов, он быстро понял, к каким элементам надо примкнуть, чтобы не потерять связи с населением, стал очень хорош с Парамоновым и Зеелером и, сколько мог, парализовал деятельность неприятной нечистоплотной правой публики.
Но уже 3 марта, отдав Гражданскому комитету всю секретную переписку, генерал-майор Мейер почувствовал себя обречённым: он – никто, и всем мешает. Только 6-го пришла правительственная телеграмма, что по всей стране упраздняются губернаторы, их обязанности передаются председателям земских управ. Странно, там не были упомянуты градоначальники, хотя они по классу равны губернаторам. Теперь, очевидно, Мейер должен был сдать должность городскому голове, но по совести не мог этого сделать из-за крайней реакционности ростовской думы. Тут приехал и сам Зеелер, спеша перехватить градоначальство в Гражданский комитет раньше чем спохватился совет рабочих депутатов. И Мейер сдал печать, шифр и покинул свой служебный кабинет, чтобы больше никогда не войти в него.
Однако оставались важные вопросы о его будущем. Во-первых, казённая квартира его находилась в здании градоначальства же – и хотелось бы не переезжать сразу. Во-вторых, будет ли выплачиваться ему дальше содержание градоначальника? Должно бы выплачиваться в полном объёме, поскольку устранение считается формально временным – а новое правительство должно же, кроме самого государственного
