Любимый Богородицын образ она положила на ночь под подушку.
Забылась уже на рассвете.
Поздним утром вышла к Лили – та уже знала утренний обход Боткина и сказала, что у Ольги есть симптомы, угрожающие воспалением мозга.
О Боже!
А второе – милая преданная Лили не скрывала своего живого беспокойства. Она тоже дурно спала эту ночь – и задумалась, что при таких визитах и в таком положении нельзя беспечно продолжать хранить дневники. А у государыни – не только свой, но и – завещанный ей дневник её покойной фрейлины княгини Орбелиани, – и в обоих дневниках много интимных подробностей о разных людях, которые соприкасались со дворцом.
– Я мучаюсь, – говорила Лили, – я советую вам страшный вандализм, – но решаюсь из чувства преданности. Эти дневники, Ваше Величество, вам остаётся теперь только сжечь.
Государыня очень взволновалась. Её мысли к этому не шли, она не привыкла ни к чьему контролю над собою, – но сейчас совет Лили толкнул её как морской вал.
Что-то сразу ударило её и убедило: нельзя было представить себе эти дневники в руках революционеров! Или – Гучкова?…
Боже, жечь дневники – это жечь саму себя. Двадцать лет ежедневных минут откровенности, главные чувства каждого дня, непрерывная реальная нить своей жизни, – и в огонь? Своими руками!
И ничего не оставалось другого.
Пошли с Лили в красную гостиную (там тоже Мария Антуанетта с детьми – гобелен, подарок французского президента), сели у ярко пылающего камина и – начали жечь с дневника Орбелиани, отодвигая государынин.
А тот был в девяти томах, и все в кожаных переплётах, тяжёлая была задача – отрывать.
И ещё тяжелей – перед покойной, как измена.
Даже – свой будет простительнее жечь.
У государыни и всё было в кожаных переплётах, все до единой книги (английские – бледно- фиолетовые, французские – зелёные, русские – красные, немецкие – голубые), так и все тетради, и дочерей тоже. Теперь эту кожу надо было подрезать ножом – и рвать перед собой, как древние раздирали одежду на груди. Как разрываешь собственную душу.
Огонь брал, брал своё уничтожительно, безвозвратно, за ним не поспевали руки. А мысль обгоняла: а переписка?
А переписка? Письма – ещё наследника престола и жениха, письма первой любви, первой весны?… И письма мужа к жене – двадцать два года?
Уже начинало пугать не то, что придётся сжигать, а то: успеют ли сжечь всё вовремя, до нового прихода их?
Ещё же были письма к Ане – шесть ящиков у Ани.
И письма от Ани.
Успеют ли сообразить обо всём, что нужно жечь?
Распорядилась камердинеру Волкову перенести и поставить на стол дубовый сундучок с письмами Государя.
Открыла их, разворачивала, читала, – не было сил метать в огонь.
Изнемогало сердце.
467
Раньше: сам не сделаешь – никто не сделает. А с революции вдруг все повалили в знатели и делатели. И каждый оратор на любом крыльце. Вот она и есть свобода, так наверно и надо: как из мешка рассыпалось, и все свободны во все стороны, кто раньше и раззявиться не смел. И весело было от этого Шляпникову, но и растерянно. Оказалось, что только в глубинах, как рыба невидимая, он плавал хорошо. А на поверхности – воздух заглатывал, а не брал. Вся общая жизнь пришла в такое текучее передвижное состояние – голова Саньки Шляпникова не успевала. А тут-то – партии и нужно единое мнение, ой-ой, ещё даже как! Без единого мнения – что это и за партия, это будут не большевики!
И до революции вопросы не поворачивались так остро и быстро. А сейчас дюжина их, один другого сложней, и по каждому надо определить правильную тактику. Вот, всё изъедало его: свергать или не свергать Временное правительство? Три дня назад ПК постановил не свергать. Но в измученном нутре всё говорило, что это – ошибка. Как же так – не свергать? Да на чём же и выросли большевики, что помещиков и капиталистов надо свергать, – и вдруг нет? Да нельзя этой цензовой банде дать укрепиться – надо их постоянно выжигать и выгонять, иначе сядут новыми царями на нашу голову.
И снова собрал своих, Залуцкого и Молотова, и уламывал их час, на Ленина ссылался, наконец вытряс из них новую резолюцию БЦК: наша задача – демократическое правительство, то есть диктатура пролетариата и крестьянства.
И с этой резолюцией заставил ПК вчера ещё раз преть и голосовать. И снова провалили. Не подчинялась больше партия Шляпникову!…
Ну, не идёте на восстание – всё равно будем создавать большевицкую вооружённую силу. Тут как раз городские цензовые власти копошились создать вместо разогнанной полиции – единую милицию, подчинённую городской думе. А вот выкусьте – единую! А мы создаём свою отдельную – рабочую гвардию. С первого дня революции уже набирали оружия побольше. (Шляпников и сам один раз отобрал винтовку у жандарма.) Звали солдат не сдавать оружия в свои части, а отдавать нам, – и многие солдаты отдавали охотно. И при разграбе Арсенала поднабрали. Пригодятся эти винтовочки! А как Исполком назначил Шляпникова уполномоченным по вооружению рабочих (перехитрил соглашателей, они не поняли, чем это пахнет), то теперь и пошёл он, как бы от Совета, спорить против городской думы. Он хорошо знал, чего хотел: объединяться нам с городской милицией, надевать на рукав их дурацкую белую повязку? – это предательство рабочей гвардии. Регулированием уличного движения мы заниматься не будем. Наше дело – вооружённый оплот революции. (Ещё пойдём рядами железными!)
А в городскую милицию уже записалось добровольно 7 тысяч человек, больше студенты, юнкера, но и рабочие, кто не разбирается. Много таких чистеньких мальчиков из буржуазных семей было на совещании, в Шляпникове сразу почувствовали врага и закидывали его вопросами: зачем же раздавать столько оружия милиции, если его недостаёт на борьбу против немцев? мол, вообще милиции не нужно оружия, достаточно белых повязок. (Смех один, зачем тогда и вся милиция?) И зачем вооружать милицию, когда рядом есть солдаты?
Солдаты, отвечал Шляпников, сейчас есть, а потом пойдут на фронт или по домам. А в случае необходимости революционного момента – кто будет защищать? И он, и свои, кто присутствовал, – не уступили и баста. И сила – за рабочими. И постановили, что студентики с белыми повязками в заводские районы к нам ни шагу, у нас своя вооружённая сила.
Одна сила пролетариата – винтовка, вторая – печать. Изо всех забот не терял он эти дни – восстановить большевицкую «Правду». И вчера – выпустили первый номер, бесплатный, 100 тысяч экземпляров, – попорхал по воскресной столице!
Газета – это даже сильней, чем сама партия: раскрываешь газету вразворот – не угадаешь, стоит ли за ней какая сила, – а строчками рубит правильно! Буржуазная печать порхает с цветка на цветок: идите, солдаты, умирайте, а мы, как прежде, будем барыши получать. Но – чувствуется неуверенность во всех их голосах. И только «Правда» одна с первого номера задышала хрипло, по-рабочему. Всё у неё сразу просто и честно: и что – долой, и что – давай. Это станет теперь единственное место в России, где можно будет открыто выражаться о Временном правительстве тоже. Чего ещё нельзя пока осуществить в жизни, чего даже в собственной партии не удаётся провести, – то всё будем печатать в «Правде», доберём всё невзятое, как понимают неуклонные большевики и горячие ребята-выборжане. О чём ни напишет «Правда» – это будет решающая суть дела. И Демьян Бедный вложил душу, правильные стихи! И будем печатать побольше резолюций (хоть где их и не было): когда это идёт не как статья журналиста, а как солдатская
