медленно-медленно вращается вокруг оси, как любуясь сама собою или давая полюбоваться нам.
Но совершенство нигде не длительно, и мы видим бутоньерку уже только четырёхконечную, и не столь уже тщательную, кой-где неровно прихвачены края,
и вращается она тоже не совсем ровно, то медленнее, то быстрей, как будто мешает ей что-то.
Крупнее.
= Это – красный бант двуконечный, перехваченный чуть посредине, где пришпилен случайной поспешной булавкой, а в две стороны разлаписто,
нарочито-крупный бант, какой прикалывают рядом с орденами офицеры, примкнувшие к революции, чтобы видно было за квартал.
И – сдвинулся боком, и – одёрнулся боком,
нет, это он начал вертеться,
и быстрее, хотя всё различаем бант.
А в самом вращении он меняется, теряет форму –
крупнее
= да это большой рваный красный лоскут, отхваченный как попало, лохматый как огонь, приколотый где пришлось,
вокруг точки прикола вращается своими углами, отрывами, лохмами.
Во весь экран
шальное кружение,
и почему-то страшное.
300
Никогда генерал Рузский не чувствовал себя таким сильным и гордым, как после растянутых вечерне-ночных переговоров с царём. Он никогда бы и вообразить не мог, что посмеет так разговаривать с монархом. Неожиданный перевес своей силы, в глубине он знал немало поражений, превосходство иных других.
А гордым – потому, что Рузскому одному досталось в несколько часов выполнить десятилетнюю задачу всего русского образованного общества, что не удалось многим сессиям Думы, сотням призывов, петиций, резолюций, – а Рузский мог теперь поразить Родзянку и весь Петроград.
Со своим ограниченным здоровьем едва вынес всю эту уже ночную растяжку, и в аппаратной штаба фронта с удовольствием погрузился в глубокое кресло. Он так устал, что и разговор вёл из откинутого кресла, от аппарата же к нему поддерживал ленту Данилов.
Была половина третьего ночи. Можно представить, насколько же в Петрограде сейчас нет ночей. Что там вообще творится!…
Родзянко появился на том конце, аппарат простучал об этом.
Однако и смущала Рузского отмена уже назначенного приезда Председателя – да когда он был приглашён Государем. И чтобы верней понять соотношение лиц и предметностей, Рузский сперва попросил объяснить, почему Родзянко не приехал во Псков, как обещал. Причём генерал хотел бы, с полной откровенностью, знать причину
Родзянко, с
Лента текла – и Рузский соображал, что это – бессвязно. Волнения в Луге – местного гарнизона, не посланных войск, – и очевидно направлены в пользу Думы, они не мешали Родзянке ехать. Нет, он не подготовился к ответу, скрывает что-то.
Но лента текла, и Рузский не возражал. Недостаток аппаратного разговора – не видишь лица собеседника. Преимущество – не видят и твоего.
А вторая причина: получил Председатель сведения, что его поездка во Псков могла бы повлечь нежелательные последствия.
Вот-вот, так – какие же?… Что-то тут было, конечно, Рузский верно почувствовал!
– Невозможность остановить разбушевавшиеся в столице народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания.
Ну, вот это уже было вполне понятно. Равно мерно стучащий юз подавал только ленту с буквами, не было приспособления услышать и самого Родзянку – но кто его хоть однажды слышал и видел, тот почти и не нуждался в повторении. Выше слов своих вырастал этот гигант, наконец-то получивший силу соответственно своим возможностям. Воображался этот бушующий Петроград – но и толстые руки Родзянки, удерживающие бразды.
Что ж, среди указанных причин не было отказа или передума и, значит, Рузский мог доложить свою великолепную новость.
– Государь император первоначально предполагал предложить вам составить министерство, ответственное перед Его Величеством. Но затем…
Неудобно прямо говорить: в результате бесед со мной. Но это и само станет понятно…
– Отпуская меня, Его Величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом: дать министерство, ответственное перед законодательными палатами, с поручением вам образовать кабинет!
Рузский воображал по ту сторону обалдело-радостное лицо Родзянки. А между прочим, никогда не забывается и тот первый, кто приносит радостную весть. И, уже несколько кокетничая:
– Если желание Его Величества найдёт в вас отклик, то спроектирован и манифест об этом, который я сейчас вам передам.
Свершилось.
Навёртывающаяся лента дальше от Данилова частями передавалась генерал-квартирмейстеру Болдыреву, а тот, не откладывая, готовил сжатое донесение в Ставку о разговоре.
Разговор безголосно протягивался при мерном постукивании.
Но лента от Родзянки что-то не несла ответной радости.
– Очевидно, Его Величество и вы не отдаёте себе отчёта в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко.
Потом – как он два с половиной года предупреждал Государя о грозе. Как теперь, в самом начале движения, стушевались министры, не приняли никаких мер…
– …И мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной Думе вообще, а мне в частности оставалось только попытаться стать во главе движения, чтобы не погибло государство.
Ещё раз порадовался Рузский, что теперь не отвечал за Петроград.
– К сожалению, мне это далеко не удалось, народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно. Войска не только не слушаются, но убивают своих офицеров. Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов. Вынужден был во избежание кровопролития заключить всех министров в Петропавловскую крепость.
О-о-о, картина выходила далеко за рамки воображённого. Но энергично же справлялся Родзянко!
– Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня.
Как?? Не вмещалось в черепную коробку!! – Рузский заскрёб её пальцами, и непроёмчивый Данилов тоже заволновался. Каков же размах небывалой революции, если
А Родзянко двигал и двигал глыбы:
