Прочёл старшего орудийного фейерверкера.
– Ничаво, – отозвался смиряющий голос. – Повертит тебя строго, но что требуется – отпустит.
– Да погрозится, что морду набьёт, коли чистым ходить не будешь.
Уж этот – раздавал, ничего.
– Старший фейерверкер Теличенко.
– Энтот себе лучшенькое отложит!
– Возле воды ходить, да не замочиться?
– Пущай, ничего, подходящий.
Так так и выходил фейерверкский комитет, удивился Гулай. Не мытьём так катаньем.
Нет, третьим Зюньзя прочёл, не ведая, что это его обидчик:
– Бомбардир Прищенко.
Тот и сам не ожидал – вздрогнул.
Сразу несколько недовольных голосов:
– Ишь, гад, куда нацелил!
– У его штаны аль подштанники запроси, так он с тебя до пуза всё сымет, на солнце посветит, и ещё ругнёт – поноси.
– Так значит, не подходит? – спросил Зюньзя.
Но и спорить оказались ленивы – кого ещё искать? Да и досуга нет.
– Почему не подходит? Пущай и ён будет, как прыщ на ж…
Других мнений не было.
Прищенко сидел красный от волнения.
Чёрный длинный Хомутов вскочил, прислушался:
– А никак, ребята, кухня ходу даёт? Как раз своечасно!
– Так позвольте, товарищи, – уже неуверенно и брезгливо заявил Зюньзя. – Надо голосовать, сколько за, сколько против, надо в протокол…
– Да пиши, пиши энтих, что выкликнул!
С поворота дороги показалась и сама кухня с завёрнутым дымком.
Побежали за котелками.
627
Ушли в землянки офицеры. Разошлись по делам старшие фейерверкеры. Фельдфебеля и с утра на батарее не было. Ушли ездовые к себе на передки – а у номеров что-то не улягалось: расщекотили их, задели – и теперь не могли они сразу к старому смириться, а разгулялись: чего бы такое поделать?
А погода – тучная, мерклая, «пузырей» немец не подымает.
– Хоть бы пострелять, что ли? – кто-то вздохнул.
– Тю на тебя! – цыкнули, – оглузденел? Нам чичас немца никак затрагивать нельзя. Перекрестись, что он не трогает! Что тебе в боку застряло?
Стали вспоминать, когда последний раз стреляли, – да уж назад тому недели три? Да погодите, братцы, это не когда наш ероплан пузырь немецкий поджёг? (Повалил дым буро-волчистый, и пожалели ребята наблюдателев, какие с пузыря в трубу глядели: люди они тож, а спалятся как мухи в таком огне. Да пущай, мол, и жарятся как вьюны на сковородке, на то война. Или вниз сигают. А как сиганёшь? – по верёвке? так промеж ног усе сдерёшь, бабе удовольствия останется немного. Так у них зонты огромадные сделаны, прыгать.)
Расходились ребята, как праздник неоконченный, лишь затравленный, – нет, что бы поделать? А ни в чём карахтеру не разгуляться. И кто-то тут и догадайся:
– Так, братцы, теперя комитет у нас есть – а зачем? Пущай не зря подмётки дерут. Пущай составляют список всякому довольствию, какое нам требовается.
– А чего требовается? – Евграфов передразнил. Он за эту неделю уже наметался, нанюхался: – Нам требовается – по домам. И всё тут!
– Как это – по домам? – строго окликнул пожилой правильный, и шрам его под глазом надулся, покраснел. – А Россию – чего? – прос…?
– Усю не заберуть! – отгукнули ему. – Нам чего-ни-то оставят!
– Это – гак, братва. Нам – замирение требуется. И тут батарейный комитет не пособит.
– Замирение – не за первым холмом. А вот насчёт вещичек. Ведь обносились.
У Хомутова и локоть куфайки протёрт.
– Давай! Пусть комитет пишет, заготовляет. А на чо выбрали?
Однако и старший наводчик и старший телефонист ушли, да их потревожить нельзя, уважают.
А попался Прищенко, рожа рябоватая. Потянули его, потолкали: пиши! Да де ж писать? Да всё за тот же столик колченогий, пока с неба ни дождя ни крупы не сыплет. А на чём же писать? А от собрания листик чистый остался, иде он?
Нашли на снегу. По толстоте никому на курево не сгодился, однако смят.
– Ничего, поразгладим.
Прищенко от комитетского звания не отказался. Сел на табуретку и вывел химическим карандашом, вслух повторяя:
– Наши требования.
Номера обстали вокруг, обсели на табуретках и корточках, а кто стол ненароком качнёт – того в три глотки матом.
– Так, значит. Что пишем?
– Конешня, перво-наперво пиши обмундированию, верхнюю и споднюю, шобы всю сменили на новую.
– А старо, чинено, шоб не сдавать, а нам про запас оставить.
– И как же ты всё это потаскаешь? В мешок не влезет.
– Обозу добавить.
– Не, ребята! Первое делу всему – обутка, без обутки нисколько не протопаешь. Пиши первое: выдать всем к весне новые сапоги.
– Не-к, во что, во что пиши: замест ватников – всем полушубки!
– Да на кой тебе к лешему полушубки, коли весна?
– А зачем котелок за спиной носим, смекни!
– Пиши, пиши! Так тебе незамедля и приставят по бумаге! Ещё хорошо, коли на другой год к Петру и Павлу отпустят.
– Так ты что, вошь гулящая, ещё к другому Петрову дню воевать хотишь?
– А что тебе здеся, так плохо?
– Чего хорошего: как начнёт садить с чижолой, так и подштанники для лёгкости скинешь.
Прищенко постучал карандашом об стол, на манер того прапорщика:
– Да вы всурьёз, а не лясы молоть!
– Мы и всурьёз. На запас, чтобы промаху не было.
– Да стола не трожьте, дьяволы.
– Что, правда, как пьяный шатается? Что на ём за писанье? А ну, неси молоток, подобьём.
– А его трогать не надо, писать и всё.
– Так шо дальше писать?
– Смазку для обуви!
– Табаку!
– Заусайловской крупки, на день – осьмушку на двоих.
– Не! Осьмушку – на одного.
– Верно. Они всё равно урежут.
Прищенко ждал, слушал, помусоливал карандаш языком. Губы и язык его олиловели.
