Это слово «свершилось!»- во всех воззваниях, во всех газетах, им наполнен воздух,- громоподобное слово, – а каким другим и можно выразить?! Революция – победила!!! Поймите, братья, – победила! Развалилась казарма сословий! Кто только не угнетал личность! – племя, клан, каста, сословие, церковь, семья, государство, национальность, – всё теперь сброшено! И личность встаёт из этого хлама, из этих цепей!
На Невском, на солнышке, у стены дома, расстелив по утоптанному снегу брезентик, какой-то дядька разложил стопочками, продаёт – запрещённые книги. Покрикивает, предлагает. Смотри, Даля, смотри! – Кропоткин «Речи бунтовщика»! Лавров! Карабчевский – «Дело Сазонова»! Толстой против церкви! Ницше – «Антихристианин»!… Сестры – к нему, наклонились, перебирают дрожащими руками, счастливыми пальцами. Смотри же! смотри! Если б нам сказали десять лет назад – что вот так, на Невском, на брезентике, открыто будут продаваться?… – и не налетает городовой?
А публика неблагодарная – тоже не налетает, уже всем хочется новей…
Да ведь в этом книжном лотке сфокусирована эпоха!
Пошли счастливые дальше.
А все эти разбитые, замазанные гербы?!
Или: Мариинский театр хочет установить автономию от государства! Разве не символ?
Чего боялись многие наши? Не дожить до революции, или что она своей кровавостью не оправдает надежд. И вот – всё не так!!
По Садовой – и пошли на Михайловскую площадь, где тоже большой разъезд трамваев. И там встретились, остановились на солнышке (всё-таки морозец забирает) со знакомыми Адалии – интеллигентная брачная пара, хотя просто либералы, пингвин и гагара, но лично вполне честные. (Адалия знавала таких, у Агнессы таких не бывало.)
Они: кого же мы боялись? Кто это так цепко держал нас когтями двуглавого орла? Как легко нам досталась невероятная победа!
Агнесса отбрила им: нет! Совсем не так легко, свободу принесли нам те, кто пали в тёмные годы. Высокая цена.
Муж-пингвин застыдился: да, мы неблагодарно упускаем… Но где же было набраться обывателю политической практики? Ведь до сих пор политикой можно было заниматься только героям. А вот – народ пошевельнул плечами, и…
Народ? Как теперь согласно: все славят «народ», всё сделал – народ, и как-то забыли об интеллигенции! А между тем: от Радищева до Спиридоновой, 150 лет жертвенной борьбы – чьей же? А – народ? Что он такого сделал? Всё-таки можно бы быть благодарным интеллигенции больше.
Проворчала гагара: как можно было уголовных распускать. Тут отповедала Адалия:
– Да разве они виноваты, что социальные условия бросили их в водоворот преступлений? А теперь им в тюрьме обливать слезами нашу свободу?
Пошагали сестры домой, Агнесса сказала в сердцах:
– Меня что возмущает, что сегодня каждый обыватель «отряхается от старого мира» и намекает о себе, что только по счастливой случайности не казнён при старом режиме!
Ах, пусть. Но как захвачена молодёжь! Как горды, что это всё совершили они. Вероника теперь окончательно спасена, она – в животворной струе. Общество помощи освобождённым политическим – нельзя было ей найти лучше! Прямая связь с традицией!
Да теперь может и Саша отстанет от этой дрянной купеческой девчёнки?
483
И как же замотали, ловкачи: и сами не взяли власти и другим не дали. И не мог Шляпников относиться к соглашателям с откровенностью, скрытничал с ними и подозревал подвох на каждом шагу, да так оно и было. Против блока оппортунистов не вытягивала партия большевиков в Исполкоме. Но знал он, что неприятен им, мешает, – и доволен был, что мешает, и сидел, по-любимому руки скрестя на груди, молча.
Сегодня Шляпников необходимо должен быть тут потому, что в повестке стоит вопрос о рабочей милиции, по которой он считается главный уполномоченный. А ещё будет обсуждаться вопрос об отправке в Ораниенбаум 1-го пулемётного полка.
А пока они с живостью и волнением обсуждали слух, что по каким-то железным дорогам какие-то переодетые жандармы перевозят кипы погромной литературы – и какие надо энергичнейшие меры принять, чтобы воспрепятствовать перевозке. Шляпников молчал. Не поверил он ни на грош этой панической истории: все жандармы были насмерть перепуганы, искали, как жизнь спасти, а не перевозить опасное. И – на каких же именно дорогах? и кто эти кипы видел? почему не отобрал? и почему ни одной брошюрки для примера не доставили? – откуда ж узнали, что погромная? Но очень нервные тут были все верховоды.
Потом начали обсуждать «Известия», по докладу Нахамкиса. Ещё три дня назад Шляпников бы должен был ухо держать востро, и вмешиваться, и захватывать влияние, – но теперь была своя «Правда» и катитесь вы. Понятно, что они так волнуются: от газеты вся сила зависит. Теперь давал Исполнительный Комитет Стеклову дис-кре-ци-онную власть над газетой, значит: действовать по изволению, как его левая нога захочет. И в редакцию набрал – дружка своего Циперовича, Базарова, Гольденберга, ещё Авилова – так не нашего Глебова, а Бронислава, меньшевика. Ну, ещё там и Бонч, хоть и трус и изменник, а заставим на нас поработать.
С Бончем тоже теперь разбирался персональный вопрос: взял да отполировал в газете генерала Рузского, тот устроил Исполкому истерику, – но и принять сторону генерала не могли меньшевики, а и с Бончем ничего не могли сделать по нерешительности.
Теперь ещё крупный вопрос: о похоронах жертв революции, уже отложенных на десять дней, а теперь ещё на неделю: нельзя на Дворцовой площади! вмешался Горький с художниками и архитекторами.
На Горького Шляпников стал в обиде. Все последние годы, кажется, был заодно с большевиками, с кем же? А в эти Дни закружилась ли голова, все его признавали своим и чествовали, да вообще в мозгах у него сидело некрепко, – и присоединился он к златоустам классовой гармонии, любителям единства, – и отказался сотрудничать в «Правде», так бедной литературными силами, что бы значило ей имя Горького! Звонил Шляпников усовестить его – ответил: «помогаете врагам революции!» Мы – врагам революции? Это – наша пролетарская честная «Правда»? Буржуазным дурманом застило голову ему самому. Какую-то свою отдельную радикально-республиканскую партию затевал.
Ну, наконец о пулемётных полках. 2-й пулемётный удовлетворился казармами на Охте и никому особо не мешал, а вот 1-й пулемётный разорял Народный дом и, самое главное, его уборные, уже начали солдаты испражняться на бульваре вокруг Народного дома, – так что к наступающим дням весны это грозило превратиться в заразу в центре города.
Всё – как будто так, с уборными ничего нельзя исправить, и невозможно сейчас, ещё при снеге, первым революционным строительством начинать разрывать бульвар и строить новую канализацию. И натурально жить полку там, где для него оборудованные казармы, в Ораниенбауме. Всё как будто так, но 1-й пулемётный, расположась на Кронверкском наискосок от ПК, – уже сильно приклонил ухо к нам, наши там поработали, – и обещает стать боевой силой большевиков – да ещё вооружён пулемётами! – и как раз его дать вывести из города? Ни за что! Для этого Шляпников и собрался биться, но не слишком громко и широко, чтоб не дошло до фронтовиков: фронтовики со своей стороны обижаются, почему этих не ведут на фронт, а тем всё время воевать? Да и тут пересилить большинство голосованием он тоже не мог. А стал подпугивать исполкомовцев пулемётчиками: ведь не стерпят! а ну – повалят с пулемётами на Совет?
Боялись.
И высмеивал собственными же их доводами: как же они сами придумали, добились не выводить революционного гарнизона, а теперь выводят? Кто ж будет им верить? И другие части взбунтуются? Да любой батальон смахнёт вас тут всех.
Но эти ловкачи были из тех, которых и в ступу загнав, там не утолчёшь пестом – увернутся. Сейчас
