места десятитысячетонную махину, Балк — второй, которого Макаров, памятуя о том как он управлялся с 'Фусо', отправил руководить этой операцией, сменил тактику. Рассудив, что его главная цель как можно скорее доставить на берег десант, он с помощью двух других буксиров подтащил к борту гиганта три доживавших свой век у дальнего причала угольных баржи. Первые две использовались в качестве плавучего пирса, а третья уже позволяла 'дотянуться' до пирса реального. С борта крейсера-лайнера тем временем спускали многоячеистую сеть, по которой гвардейцы с полной выкладкой спокойно и без суеты перебирались вниз на баржи. Вскоре первые солдаты Семеновского полка протопав во скрипящим палубам и наспех набросанным деревянным настилам, предусмотрительно включенным в 'хозяйство' Одесского морского батальона, попали наконец на берег.
К этому моменту здесь появился вспотевший и пропыленный, закончивший свои дела на сопке Василий Балк.
— Не зря Великий князь говорил Брусилову, что ты точно что-нибудь придумаешь! — приветствовал двоюродного брата Балк-третий, попутно уклонившись от могучего хлопка по спине, которым тот его приветствовал, — опять болтался на этой пыхтящей посудине там, где настоящие корабли стреляют друг в друга?
— Ну, не всем же на берегу отсиживаться, — ответно подколол Балк Балка.
— Отставить сцену братской любви! У нас тут война, а не пьеса 'встреча братьев по оружию'! — неожиданно раздавшийся от причала зычный голос заставил обоих Балков обернуться. Однако с катера в след подходящему контр-адмиралу Рудневу, всем своим видом выказывавшего готовность к разговору на высоких тонах, уже неслось:
— Ваше превосходительство, Всеволод Федорович! На 'Варяге' подняли сигнал лично для Вас, 'Командующий просит срочно прибыть на 'Аскольд'!
— Понял, спасибо, продолжайте наблюдение… Степан Осипович значит уже подошел, интересно, кто там с ним еще? Может быть уже сегодня Того свое и получит. Но сначала у меня получит еще кое-кто…
Ну, здравствуй, красавчик… Ох, и злой же я на тебя, Вася, за это трижды раздолбаное минное поле! Смерти нашей захотел что-ли? Или кромсаться в рукопашной с кучей злобных японцев тебе проще и приятнее чем один раз рубильник повернуть?
— Здравия желаю… Не руби повинну голову, Всеволод Федорович! Не досмотрел. Мой грех…
— Счастлив твой бог, Вася, что 'Урал' на плаву остался… Ведь в самом конце, когда все уже сложилось, такую кашу нам заварить мог, блин!
— Федорыч, ну прости же Христа ради! Каюсь, не проверил сам радийный вагон, раздолбаям доверился…
— Ага… Раздолбаям. 'Вот сниму с тябя медальку, да медалькой по мордам!' Откуда хоть это помнишь?
— Обижаешь, начальник…
— Так посочиняй на досуге! За копирайт все одно никто не спросит, да и веселее будет. А вот за 'Урал' и семеновцев бы спросили. По-полной… Брата благодари. И… С победой вас, черти! Того мы развели в чистую! Эскадра Чухнина здесь. Вся! И мои углееды тоже. Так что теперь МЫ японцам условия ставить будем…
Все, я уехал к Макарову. А по раздолбаям и минным полям у нас теперь с тобой 1:1, если не возражаешь!
Выдержка из книги графа А.А. Толстого 'Артурское Утро' (СПб, изд-во 'Пальмира', 1954).
Письмо В.К. Михаила Александровича брату (фрагмент)
Комментарии графа А.А.Толстого
…произведённые на основании скучной бухгалтерской работы по учёту истраченных патронов, испорченных винтовок и пулемётов расчёты (на скуку я, впрочем, не жаловался — острых ощущений и увлекательных приключений за время осады Артура и Дальнего хватило с лихвой) повергли меня в настоящий ужас. Я трижды проверял и перепроверял с истинно германской педантичностью собранные для меня штабс-капитаном Штаккелем цифры. Отчаявшись, я обратился к наверняка известному тебе по рассказам доктора капитану Б.*
Он посмотрел на меня, поверь мне, Ники, как на ребёнка. Почти все цифры, к моему отчаянию, были поправлены им даже в сторону увеличения. Пять миллионов винтовок, сорок тысяч пулемётов, триста тысяч ружей-пулемётов и пистолет-пулемётов совокупно, шесть миллиардов патронов в мобилизационном запасе (и половина этого количества в ежегодном производстве во время большой европейской войны) — это непредставимо. Особенно когда вспоминаешь состояние нашей промышленности, казавшейся нам такой основательной и надёжной. И ведь я ещё не закончил подсчёты по расходу артиллерийских снарядов… Боюсь, что 'снарядный голод' предстанет в цифрах такой ужасающей геенной, которую ты (и даже я, не испытывавший затруднений с поддержкой со стороны молодцов-артиллеристов из Артура и моряков с залива) не можешь представить.** А ведь ещё есть и новые виды вооружения и снабжения — механизация армии, развитие наших броневых экспериментов, удушающие газы, аэронавтика.
Кстати, известный тебе инициатор всей этой истории Р. предоставил мне при своём (крайне эффектном) прибытии в Дальний американскую газету с описанием полётов бр. Райт. За 'адмиральским чаем' (зависть армии к комфорту моряков я полагаю вечной, впрочем, в капитанской каюте 'Варяга' заботливо сохранён и покрыт лаком весьма крупный кусок обугленной и выгоревшей дубовой панели — память о прорыве и напоминание о 'цене' этого комфорта) Р. немного рассказал мне о перспективах сих хлипких 'этажерок'. Говорил он со знанием дела, чувствуется его довольно фундаментальная подготовка в области воздухоплавания. По словам Р., первым человеком, с которым он хотел бы встретиться после окончания войны (за исключением тебя, разумеется) для продолжительной, вдумчивой и серьёзной беседы, является неизвестный мне, к сожалению, проф. Жуковский из Московского Училища.***
Возможно, в другое время я был бы воодушевлён открывающимися перед российской армией и флотом перспективами — но проклятые цифры повергали меня в уныние, и все чудеса науки сейчас для меня всего лишь деньги, время и люди, которых нем так не хватает для подготовки к грядущим испытаниям. Хватит ли у России сил оплатить счёт, который выставляет нам неумолимое будущее? Не надорвётся ли основа державы нашей — простой мужик — крестьянин, рабочий, мелкий мещанин?
Будучи брошен войною и в особенности осадою Дальнего в самую глубь народной солдатской массы, я осознал, сколь мало мы, призванные править Россией, знаем всю глубину и всю примитивность жизни огромного большинства нашего народа. Можешь ли ты представить, что некоторые солдаты из самых коренных российских губерний считают нахождение в армии (даже под неприятельским обстрелом) чудесным благом, ибо лишь в армии им впервые доводится досыта поесть (ежели, разумеется, интендант вороват хотя бы в меру)? Меня в самое сердце поразила услышанная от одного из крестьянских сынов ('одноножник' — так описал он семейный свой надел, дав единственным этим метким словом полную картину) поговорка 'Коли хлеб не уродился — то не голод, а голод — когда не уродилась лебеда'. Однако же за столь скудно питающее его Отечество он же готов драться с необыкновенным упорством и яростью.
Воистину, народное (в особенности крестьянское) долготерпение уступает только долготерпению Господню, но если дойти до его края — несомненно, гнев народный лишь гневу Господню и уступит. И если то напряжение, которое необходимо для сохранения Отечества возложить на тяглые плечи низших сословий — может статься, что предел сей может быть достигнут и без войны. В силах ли человеческих провести Россию по тонкой грани между катастрофой военной и катастрофой экономической? Уповая на Господа нашего я, тем не менее, знаю, что и Господь может отвернуться от России и её владетелей, буде неприлежание их переполнит чашу терпения.
Временами мне кажется, что та бездна, в которую я заглянул, соотнося скучные цифры и опыт схватки, когда от одного-единственного патрона или снаряда из миллионов может зависеть жизнь даже не одного, а сотен и тысяч человек, пожирает мои силы и волю.
Впрочем, Б. утешил меня чудной простонародной присказкой 'глаза боятся, а руки делают' и предложил положить на другую чашу весов всю нашу Россию и миллионы жертв грозящей нам новой Смуты и заметил, что цена, в общем, невелика. Особенно, если, как он высказался, 'немного меньше внимания уделять балету и красотам Ниццы'.
Я понял, в чей огород был брошен сей увесистый камень, хотел было возразить, но не смог. К тому же Б. заметил, что во время второй, наверняка известной тебе войны, горец и его санкюлоты смогли
