Поздоровался. Те послевоенные председатели ездили в ходках, знали, как идет сев и пахота. Ведь конь везде пройдёт даже в слякоть, в осеннюю распутицу. Председатель разделся, достал большой нож и сел рядом. Женщин было мало на краю поля у свёкольных куч. Фронтовичка Раиса больше распоряжалась, чем работала ножом; строжилась на мальцов, таскавших по снегу свеклины, возмущалась на девчат – комсомолок, которые с песнями и смехом больше мешали друг дружке, чем работали.
Кучка обрезанной свёклы перед ней росла медленно. Две безмужние доярки в ярких полушалках сидели, как нарядные куклы. Они шушукались, задирали друг друга, просили у мужчин покурить для «сугрева», а сами доставали из сумок варёные яйца и звали парней, наливая в кружку «чай». Рядом с Прасковьей сидела на клочке соломы чернолицая болгарка, которую привёз с войны Артём Малиновский. Он умер во время уборочной, подняв колесо от старинного колёсного НАТИ – трактора. Открылись раны. Не довезли до больницы. Кареглазая красавица не уехала с девочкой в солнечную свою страну, а осталась с родителями Артёма. Рядом с ней, перемазанная землёй, работала, как заведённая Аня – дурочка. Она была так проста и до слёз наивна, что Прасковья не раз отбивала её у пацанов, заманивавших её летом в пустую конюшню, обещая конфет и баранок. Аня была старшей, мать болела, остался отец на финской войне. Выполняла девушка любую работу, чтобы хоть чем-то помочь семье. Донесла подлая душа, что Дерябкина Анька «натырила» семенной пшеницы в посевную. Она стояла на суде в рваной кофте, в ветхой юбчонке, статная и не по-деревенски красивая. Молчала, и только слёзы текли ручьями по её бледным щекам. Через год объявилась в деревне с грудным ребёнком. То ли пересмотрели дело, то ли беременность повлияла на сокращение срока.
Когда поделили хлеб, когда открыли флягу с остывшим молоком, Прасковья, остановила болгарку Зою и Анютку, объяснив, что холодное молоко – это верная простуда. Собрали клочки соломы и травы, попытались греть молоко мужики. Председатель вытряхнул из ходка солому, отправил бригадира за дровами.
В сумерках учётчик, скрипя деревянным протезом, подошёл к её куче свёклы, то, удивившись, попробовал поширять костылём, полагая, что внутри натолкана ботва. Кинул сверху свою мерную верёвку с чёрными метками от дёгтя, записал что-то в тетрадке, подошёл к куче Анютки, постоял и двинулся дальше. Прасковья остановила его, потребовала, чтобы замерил и её бурт, проследила, чтобы записал, как надо. Дерябкина наработала больше всех. И что! Мужчинам записали по два трудодня, а всем остальным – по одному. Мальчишкам записали по половинке. Когда она вступилась за Анну, требуя, чтобы ей тоже записали два трудодня, фронтовичка Раиса сказала, поджимая губы: «Мы все выполнили свой долг».
Нет справедливости, – подумала она и сказала: «Одни работали, играя, а другие играли, работая». Её подняли на смех те, кто угостились у подруг, а председатель подошел, снял кубанку и поклонился им, троим, в ноги, каждой, говоря, что он запомнит это поле. Запомнил.
Прасковья Семёновна оттягивала свою нелёгкую работу. Проходили назначаемые себя сроки. Она не могла собраться, насмелиться. Не хватало не мужества, не уверенности, а чего-то такого, чему и названия у неё нет. Она боялась, может не выдержать напряжения и всё испортит. Получится, что напрасно терзала себя, напрасно составляла план действий. Зря всё лето вынашивала речь, подбирала слова.
Пришёл этот день. Осенний день, слякотный. По небу неслись лохмоты облаков, напоминая кудели. Сеялся мелкий нудливый дождь. Тянуть некуда. Прасковья Семёновна достала плюшевую жакетку, повязала поверх платка пуховую шаль – подарок дочери и зятя к восьмому марта. С утра не могла ничего есть. Аппетит куда-то подевался. Выпила стакан компота, а к ватрушкам, которые накануне принесли внуки, Толя и Юрик, не притронулась. Они пахли свежим ливером, печёным тестом. Ей кажется, что тесто Шурочке удаётся лучше, чем ей, хотя и молока добавляет и кусочек масла растопит и пару яиц разобьёт, а вот не тот вкус. Тут и сорт муки влияет и хмель, который собирает в бору зять. Вода у них в колодце другая. Не такая солоноватая, как в её колодце.
У большого кирпичного крыльца тщательно вымыла в луже резиновые сапожки и подумала, сколько можно было сложить печей из того материала, что ушло на одно крыльцо. Теперь колхозная контора занимает два этажа, а когда-то хватало нескольких комнат в большом доме, в котором располагалась церковно-приходская школа. Построена каменная школа, а в бывшей конторе разместили немощных стариков и старух, дети которых построили себе дома, а старикам не нашлось в них места.
Прасковья Семёновна поднялась на второй этаж. Она еще не видела, как выглядит внутри дворец коллективного труда. Великолепие полов и расписанных стен её поразили и напугали. Ей показалось, забрела не туда, куда ей требовалось. Успокоившись, рассмотрела знакомых парней, стоявших у окошечка металлической двери. Когда стали немного платить денег на заработанные трудодни, всё было просто. Приезжал в бригаду учётчик с чемоданчиком и на обеденном столе раскладывал ведомость, выдавал большие купюры, приговаривая, что ему не дали мелочь, а в магазине отказались разменивать.
Миленькая девочка, сидевшая за дверью с надписью: «Председатель правления колхоза «Алтай»», оторвалась от печатной машинки и приказала женщине раздеться, расспросила, зачем ей потребовался председатель, записала в особую тетрадку её фамилию, имя, отчество и цель визита. Прасковья Семёновна расстегнула жакетку, приспустила на плечи шаль с платком и стала слушать, как строгая девчушка докладывает Фёдору Петровичу о том, что кто-то пришел, и будет отнимать у занятого человека драгоценное время. Старая колхозница ждала, что скажет председатель, как отреагирует на просительницу. Вот она услышала радостную весть, что ей дадено на общение семь минут.
– Прасковья Семёновна, постарайся покороче. Не задерживай. Сам готовится на бюро. Иди. Я просила снять верхнюю одежду. Он не любит, когда к нему в спецовках лезут. Ну, ладно. Вы же пенсионерка.
Неужели, Фёдору запахи силоса и солярки стали вредны и отвратительны? – подумала старая женщина, открывая заветную дверь, к которой собиралась всё лето и осень. Она замерла у порога, ошеломлённая рядами стульев вдоль панелей из шифоньерных дверок и огромными окнами, выходящими во двор. На окнах висели шелковые коричневые шторы. В простенках приметила несколько картин в шикарных рамах золотого цвета. На картинах парусные корабли, безбрежные морские просторы. Председатель оторвался от бумаги, по которой водил ручкой, принялся крутить диск телефона, а потом, щёлкнув «педалькой», сказал: «Танечка, соедини с главбухом. Срочно». Ломакину не видел. Она видела его. Постаревший, но вполне симпатичный в элегантном синем костюме в кремовой рубашке и в галстуке, походил на актёра, который вредил гитлеровцам в ихнем могучем Рейхе. Штирлиц строен и подтянут, а председатель заимел пышные щёки и нажил обширную лысину, которая не вязалась с тем образом юного разведчика, начинавшего руководить крохотным уличным колхозиком.
Вот председатель положил телефонную трубку, и стал водить ручкой по бумаге, а бывшая колхозница, сгорбившись, стояла у края широкой бордовой ковровой дорожки, не представляя, что ей делать дальше. Она почувствовала, как устала, но боялась проронить слово, нарушить кабинетную тишину хоть одним шагом или движением. Не хотела отрывать хорошего человека от важной работы. «Какая разница, когда он подпишет ей требование». Тишина стала липкой и тягучей, словно гороховый кисель.
– Что тебе? – раздался крепкий и уверенный бархатистый голос. Она хотела сказать: «Здравствуй, Фёдор», – но сникла, и потерялась, словно заблудилась в огромном зале – кабинете. Ей сделалось жарко и душно. А он вновь принялся писать ручкой по важной бумаге, словно её и не было у порога.
Она никогда не просила ничего. Не потому что у неё всегда было нужное, – просто не умела этого делать, потому что с детства всякие просьбы были для неё невыносимым трудом. Если мама посылала к соседке или в магазин за солью, приглашала с собой брата или сестру. Даже дочь Шуру не нагружала домашними просьбами. Старалась всё сделать сама. Если девочка, понимала, что нужно вымыть за собой посуду, прополоть грядки, полить лунки огурцов, пока мама на работе, то она, лишь радовалась помощи.
Ещё никогда за свою жизнь она не писала заявлений о помощи, не умоляла бригадиров о том, чтобы ей привезли зерноотходов или соломы. А если что и получала, то это происходило, лишь тогда, когда выписывали и давали всем.
– Мы не отказываем, – донёсся до неё круглый раскатистый голос председателя колхоза «Алтай». – Как своим дадим, так и вы приходите. Если что останется, выпишите себе требование. Попозже…
Прасковья Семёновна удивилась, ведь она ничего не сказала, не произнесла тех, заготовленных, фраз, которые повторяла изо дня в день.
Показалось, что она падает на спину. Потолок, выстеленный белыми узорчатыми плитками, закачался на невидимых качелях, а пол стал вздыбливаться вместе с красной дорожкой, окаймленной жёлтыми линиями, норовя встать вертикально. Ломакина прислонилась к косяку и закрыла глаза, пытаясь унять своё старое
