обеда: аптекарша истощала все женские хитрости, чтоб отклонить признания и страстные речи; и когда он сердился и душевно проклинал свою светскую оплошность, она так очаровательно умела ему улыбаться, она так выразительно глядела на него, что чело его снова прояснялось и надежда вкрадывалась в грудь. Иногда бедный барон нападал на самые разочарующие мелочи жизни; иногда аптекарша выходила к нему с озабоченным видом и засученными рукавами: это значило, что в этот день у нее стирали белье; иногда платье ее уж чересчур оскорбляло моду; иногда она прерывала намеки о вечной страсти и поспешно уходила в кухню взглянуть на жареную баранину, составляющую, как известно, важный предмет губернского продовольствия, — в эти минуты барон бесился на себя, на страсть свою и приказывал Якову укладываться. Потом, думал он, что неучтиво же уехать не простясь, и он опять отправлялся в аптеку. Шарлотта сидела задумчиво у окна. В глазах ее отражалось небо глубокого чувства. Она ему улыбалась… Голос ее, звучный, мягкий, отдавался в его сердце, и он снова забывал ьсвою досаду, планы искусного обольщения и сидел и засиживался по-старому, не наглядевшись и не наслушавшись досыта.
Однажды франт в венгерке посетил барона, как тот только вставал с постели и распечатывал письмо, принесенное с почты.
— Извините, я вам, кажется, мешаю.
— Ничего-с.
— Ну, если позволите… Прикажите подать трубочку.
— Яков! Подай трубку.
Яков сердито всунул трубку франту и хлопнул дверью.
Барон прочитал письмо и улыбнулся.
— Из Петербурга изволили получить?
— Да.
— От родственников?
— Нет, от знакомой дамы.
— А! Верно, по-французски?
— Нет, по-русски.
— Ах! Это любопытно; желательно бы знать, как петербургские дамы пишут. Секретов нет-с?
— Никаких.
— Ах! Так позвольте взглянуть.
— Да на что вам?
— Из любопытства-с.
— Читайте, пожалуй.
Франт с жадностью схватил письмо и осмотрел его со всех сторон.
— Как пахнет! — сказал он. — Что за прелесть! Сейчас видно, что из столицы. А в углу это что?
— Герб графини.
— Ах, проказники какие! Чего не выдумают! Бумага с серебром; это графская корона?
— Да.
— Я еще не видывал такой. Очень мило!
Он начал читать.
«Я обещалась писать к вам, но так как письмо — дело опасное, то не взыщите, если я буду вам писать по-русски: оно менее компрометирует, и никто еще, я думаю, не употреблял во зло письма, писанные по- русски.
Спасая таким образом конвенансы, я предаюсь удовольствию писать вам. Мы вас очень сожалеем и грустим, что не можем более вас слышать, говорить и шутить, по обыкновению нашему. Что вы делаете в вашей скучной провинции, грозный наш лев? Мы все о вас плачем. Без вас скучно. Вчера мы танцевали на водах, были ужасные фигуры. То ли бывало в старину! Порядочные кавалеры становятся чрезвычайно редки. Вот до чего мы дожили: львицы окружены чуть ли не детьми. Острова совершенно пусты. Всего нас три или четыре женщины.
Погода хорошая. Что вам еще сказать? В Павловский вокзал ездят теперь что-то немного. Муж мой уехал в деревню хозяйничать и предлагал мне взять меня с собою. Только я ужасно боюсь провинции и воображаю себе что-то ужасное. Какие, я думаю, там чепцы и шляпки носят — просто надо умереть со смеху, и какие щеголи, всё к ручке подходят, и какие женщины, какие претензии — верно, очень смешно. Приезжайте-ка поскорее да расскажите нам, что вы видели, чтоб было над чем посмеяться, а там поедемте за границу, в Париж. Я с нетерпением того ожидаю: нам там будет очень весело вместе. Здешних новостей мало. Ваши знакомые и приятели вздыхают каждый у ног своей красавицы, а я совершенно одна. Может быть, оттого, что вас ожидаю.
Смотрите же, с вашей стороны не влюбитесь в какую-нибудь жену этих монстров, которых Я видела в «Ревизоре». Мы делали на днях partie de plaisir [50], ездили все в русский театр. Право, не так дурно играют. Вообразите, я была в первый раз в жизни в русском театре! «Ревизор», сочинение какого то Гоголя. Довольно смешно, только mauvais genre [51], как вы себе можете представить.
Прощайте и не забудьте, что мы нетерпеливо вас ожидаем. Я жду от вас письма и, как вы обещались, подробного описания карикатур, с которыми вы живете…»
— Прекрасно написано! — сказал с восторгом франт. — Ведь, кажется, ничего, а прелесть! У этих светских людей все это так кстати, так прилажено — что значит манера! И, верно, красавица-с? — продолжал он, лукаво улыбнувшись…
— То есть не дурна, а впрочем…
— Ну-ну-ну, полноте скромничать! Из всего видно, что должна быть красавицей. Да иначе быть не может.
Ну, счастие вам-с, господин барон.
— Право, ничего нет особенного.
— Да уж вы, разумеется, не расскажете. А позвольте попросить еще трубочку.
Выкурив еще две трубочки и заметив, что нового ему нечего добиваться, франт раскланялся, улыбнулся и отправился прямехонько в аптеку. Там, по-видимому, все было тихо и благополучно. Шарлотта Карловна сидела у окна и смотрела, не идет ли кто по улице, а Франц Иванович в демикотоновом халате читал старую немецкую газету.
— А я сейчас от барона, — сказал франт. — Какой славный молодой человек!
Шарлотта поспешно к нему обернулась; Франц Иванович кивнул головой.
— Да, человек, кажется, хороший!
— Просто чудо, что за малый! И откровенный, веселый какой! Вообразите, мы уж с ним совершенно подружились.
— Право?
— Знаете что, только, пожалуйста, это между нами: он мне признался, что у него в Петербурге есть кое-какие знакомства — понимаете?.. Гм…
— Неправда! — воскликнула, побледнев, аптекарша.
— Неправда? Вот хорошо! А как же я сейчас читал письмецо… Ну уж письмецо! Нечего сказать, прелесть!
— От женщины? — спросила Шарлотта.
— От кого же? Да еще от какой!.. Он мне сам признался, что красавица — понимаете? Столичная красавица, не то что наша какая-нибудь уездная.
— А что ж она пишет? — спросил Франц Иванович.
Аптекарша вся обратилась во внимание и старалась отгадывать то, чего не могла понять.
— Вот в том-то и штука, что пишет. Только, смотрите, чур не пересказывать. Мне-то показано под большим секретом.
— Хорошо, скажите только.
— Во-первых, — сказал таинственно рассказчик, — несколько слов я не понял… Что значит конвенансы?
— Приличия, — сказал аптекарь.
