Оставив Людмилу Петровну с детьми у шалаша, Ефрем и Утяев пошли в разведку.
Дорогой Ефрему все казалось, что вот-вот конец степи. В воздухе он уловил родные запахи, а потом и вовсе подул влажный речной ветерок, сладко пахнущий пойменной травой. Вскоре, однако, впереди ясно обозначились горы.
В небе закружилась стая белохвостых ворон. Погалдели и дальше. Но, пролетев еще немного, с полкилометра, часть ворон вдруг, сложив крылья, камнем попадала вниз.
— Стоп! — скомандовал Ефрем.
Утяев вздохнул:
— Как говорится, швах дело… Горы есть горы. Не одолеть их нам, Ефрем Иванович.
Ефрем заскреб пальцами бороду. Глаза его вдруг заблестели по ястребиному.
— Смотри, директор! Видишь? Воронье проклятое разлетается в три стороны. По трем, как бы сказать, дорогам… А?
Утяев махнул рукой:
— А куда ж им… э-э-э… еще лететь?
— Нет, погоди. Тут дело, видно, особое. Все тут особое… Значит, слушай. Летят одни прямо и камнем падают, вот как мы видели. А еще часть полетела вправо от горы и влево. Понял?
— Нет, не понял.
— Плохо кумекаешь, директор. Это что значит? А вот что. Падалью воронье питается. Иначе чего ему тут летать! А падаль где?..
— Да какая же в пустыне падаль? — испуганно проговорил Утяев. — Животных нет. Как говорится, э-э-э… пусто.
Утяев облизал пересохшие от испуга губы.
— Значит, они нас… того, как говорится, э-э-э… стерегут?
— Стерегут точно. Но ты не трусь, директор. Я куда речь-то клоню? Опять не понял?
— Теперь понял, — вздохнул Утяев. — Есть, значит, еще две дороги…
— Факт!
Утяев оглянулся вокруг, словно бы поискал глазами эти дороги.
— Ну и куда же мы? Вправо или влево?
— Как надумаем. Какая нам разница?.. Хотя, конечно, — Ефрем опять заскреб пальцами бороду. — Вправо — оно как бы понадежнее, влево — порискованней. Так уж повелось. Так что махнем вправо.
— А своим-то как объяснить? Отчего сразу, э-э-э… не пошли?
— Оттого, что одну дорогу знали, а те две не знали. Ясно? — Утяев промолчал. — Понял, спрашиваю, что сказать? — Утяев кивнул головой. — И еще вот тебе какой приказ, директор: про падаль молчок! Женщины и дети народ слабый, сам знаешь. — Утяев вздохнул, будто и он был женщиной. — Ну вот и точка, — заключил Ефрем, — договорились.
Ася неожиданно воспротивилась решению Ефрема идти новой дорогой.
— Нельзя туда! — сказала она.
— Это почему? — удивился Ефрем. — Ты была уже там?
— Нет, не была. Но знаю, что нельзя!
Ефрем долго сверлил Асю своим ястребиным взглядом. Она молчала.
— Ну вот что, — сказал наконец Ефрем, — кто здесь пока что старший? Я?
— Вы, Ефремушка, вы! — залепетала Людмила Петровна, протирая платком раскрасневшиеся от ветра и слез глаза.
— А раз я, значит, никаких мне возражений. Ясно? — Он дернул Асю за косичку. — Ясно тебе, курносая?
— Она не курносая, — заступился за Асю Маратик.
Ефрем рассмеялся. Настроение у него поднялось. Раз есть что делать — значит, есть зачем жить. Такая у него была философия.
В рюкзаке харч был слабый: по три банки тушенки, в целлофановых мешочках — сахар, сухари и посуда; кружка, ложка, фляга с водой.
— Ишь, котелка пожалели, — сказал Ефрем. Но потом подумал, что дорога, должно быть, не очень дальняя, одну кастрюлю, что в шалаше, все же надо взять.
В боковых кармашках рюкзаков Ефрем обнаружил по коробке витаминов. На этикетках — пухлая детская мордашка. Он переложил все витамины в маленькие рюкзаки.
И вот опять дорога. Пожалуй, самая тяжелая в жизни Ефрема, потому что идешь и не знаешь куда, не знаешь, что дальше случится. Ефрем так рассуждал: пусть обманешься, не то увидишь, что ждал, но должен в пути быть с верой. Это самое главное. Уверенность придает силу ногам.
Ефрем так горько вздохнул, что Утяев, который шел рядом, в испуге остановился.
— Что происходит, командующий?
Ефрем, не отвечая, взял приятеля под руки, и они пошли дальше.
— Как говорится, э-э-э… — протянул Утяев, не находя опять слов.
— Вот тебе и э-э-э, — сказал Ефрем. — Послушай, что скажу. — Он поправил за плечами рюкзак и посмотрел на небо. Над их головами медленно проплывало голубое облако. Оно было до того красиво, так светилось изнутри, будто это и не облако вовсе, а неведомый людям драгоценный камень голубого цвета.
— Батюшки, — вырвалось у Утяева, — а мы и не видим! — Он хотел окликнуть впереди идущих Асю, Маратика и Людмилу Петровну, которые, увлекшись разговором, и не смотрели на небо, но Ефрем остановил его.
— Не трожь, — сказал Ефрем. — Облаками они уже сыты. Пусть говорят.
— А вдруг это, э-э-э… последнее облако? Гляди, впереди ни одного, в самом деле. Пустое небо… Даже, я бы сказал, серое… — Утяев вновь остановился.
— Шагай, шагай! — Ефрем потянул Утяева за руку. — И послушай, что я тебе скажу.
Потом Ефрем долго шел молча, смотря себе под ноги.
— Ну, — торопил его Утяев. — Я слушаю.
— Стало быть, о чем я думаю?.. Веду я вас, а куда?
Утяев пожал плечами.
— Не знаю. — Но, видя, что Ефрем мрачен, улыбнулся: — Брось, Ефрем Иванович, не убивайся, мы все хотим вернуться на родную Брянщину…
— Я не убиваюсь. Но ты мне скажи… Не в кошки же мышки с нами играют?
— Может, как говорится, нас испытывают?
— Испытывать надо делом. А какое это испытание — гонять по дорогам? — Утяев беспомощно вздохнул. — Вот то-то и оно. Загадка.
Помолчав, Ефрем продолжал:
— Цель мне надо понять. Ежели это какие-никакие люди, цель должна быть у них. Всякая тварь цель имеет. Конечно, и потеха бывает целью. Может, над нами потешаются? Только не думаю…
— Наша цель — выжить, — неожиданно быстро и на этот раз твердо проговорил Утяев. — До Забара добраться…
— Верно. И чтоб выжить, надо бороться. В том-то и беда, что не знаешь пока, как бороться с этой напастью.
— А я думаю, как бы сказать, слабое место есть.
— Верно! — подхватил Ефрем. — Ты голова, директор.
— Искать следует слабое место.
— Верно. К тому я и клоню. Придумал я самой этой загадке одно испытание… На привале уложим детей спать и провернем это дело. Ясно тебе?
— А какое?
— Ты не пугайся, — сказал Ефрем. — Понимаешь, автомат мне нужон… Вот и вся тебе деревня — автомат.
