показалось, что Стив, хотя бы из профессионального любопытства, должен был потребовать от вас завершения исследований. Неужели ему как историку не было интересно заглянуть в прошлое? Раскрыть пару тайн? Сделать, хотя бы для себя, несколько великих открытий? Всегда есть необходимость в установлении истины. Вы могли бы усложнить ваш аппарат, ограничив спектр его применения. В этом смысле интерферотрон весьма перспективен.
— Маловероятно. 99 % всех историков и детективов сразу бы остались без работы. Какой смысл содержать целую армию доморощенных следопытов, когда за пять минут теоретически можно узнать все? Кстати, кафедра истории моего университета, как я подозреваю, приложила руку к сокращению ассигнований на развитие интерферотрона, — очевидно, почувствовав угрозу. Да и в судейских инстанциях к аппарату относились с подозрением. Интерферотрон опасен тем, что ставит все точки над i. Нет больше места для бесконечных дискуссий в среде историков, схваток между обвинителем и защитой в суде. Успевай только считывать и складировать информацию, а для этого особого ума не требуется. Да и к тому же, Франц, вы рассуждаете так, будто мы окружены миллионами потенциальных пользователей моего изобретения. Всего-то людей осталось — сколько? Сотни две-три? И кому из них нужен интерферотрон? Кроме холовизора, им ничего в этой жизни не требуется.
— Да, я как-то по старинке забываю, что цивилизация угасла. А какова дальность действия — или глубина считывания — у интерферотрона сейчас?
— Три месяца. Глубже я не опускался.
— А практический предел?
— Я не прикидывал, но это не суть важно. Всегда по цепочке можно добраться до любого интересующего события, — Густав произвел в уме какие-то подсчеты. — Мне кажется, пятьсот лет — вполне достижимый порог уже сейчас, без особых дополнительных модификаций. Впрочем, есть один сдерживающий фактор.
— Какой именно?
— Реконструкция возможна только при наличии исходных материальных элементов и, желательно, на месте действия. Сидя здесь, я не смогу например, узнать, что творилось в Древнем Риме. Мне нужен хотя бы камешек из Колизея, кусок колесницы, — что-нибудь в этом роде. Или же опустить датчики на дно морское — там, где когда-то была Италия.
— И эту особенность нельзя никак поправить?
— Нет. Она зависит от конструкции датчиков, а лучше тех, что я использую сейчас, мне соорудить не удавалось. Говоря о Стиве: он действительно в начале нашего знакомства упрашивал меня запустить прибор, причем довольно настойчиво, — надо отдать ему должное, профессиональная любознательность Стиву присуща. Я ему отказал.
— Почему?
— Как я уже сказал, есть технические трудности. Ресурсы аппарата недостаточны, это во-первых, а, во-вторых, здесь не та местность, которая позволила бы распутывать клубок по-настоящему интересных событий. В окрестностях Кантабиле не происходило ничего заслуживающего внимания с точки зрения историка. Возможно, в Сапале есть что-нибудь, но Стив туда не пойдет. Там хроническое возмущение психосреды, а Стиву не хочется рисковать.
— А где эта Сапала?
— В миле отсюда. Там есть могилы конкистадоров, старая церковь. Но я не настолько уверен в своих силах, чтобы отправляться туда в одиночку и проверять интерферотрон в условиях неустойчивой земной психики.
— Я мог бы составить вам компанию.
— Бросьте, Франц. Вы сегодня употребили слишком много всяких напитков, чтобы я воспринимал ваши слова серьезно. Вам не кажется, что человечество устало от своей истории, и любые изыскания только подтвердят, что выдающиеся личности были еще большими негодяями, чем о них думали даже самые заклятые их враги? Интерферотрон пылится в подвале, и это, наверное, самый лучший финал.
— Но почему же? Надо непременно совершить вылазку в Сапалу. Уверяю вас, я говорю вполне ответственно.
— Давайте вернемся к этому разговору, когда протрезвеем.
Музыка неожиданно оборвалась. Инструменты упали на пол и рассыпались на мелкие кусочки.
— Однако, Франц, засиделись мы с вами. Уже фантомы начали разваливаться. Пора подумать о ночлеге. До ближайшего дома минут пятнадцать ходьбы, идемте, я вас провожу.
— Теперь ваша очередь, Франц, рассказывать о своих свершениях. Вы что-то говорили о мозговом модуле или протезе, который разрабатывали на Тянь-Шане.
Они спускались по скользкой после урагана грунтовой тропинке к домам, расположившимся почти вплотную к воде. Из десятка вилл огни светились не более чем в трех. Богенбрум катил рядом с собой велосипед, к багажнику которого был прикреплен увесистый рюкзак. Уже совершенно стемнело, и путь им освещал велосипедный фонарь.
— Мы условно называли это мини-интеллектом. Как вы знаете, искусственный мозг в крупноразмерном варианте построен очень давно и успешно применялся в технических вычислениях. Наша лаборатория ставила перед собой другую цель: реализация емкого, не больше трети черепной коробки, устройства, адекватно реагирующего на внешние раздражители, способного к проявлению эмоций. Критерием успеха должно было стать наличие чувства юмора, хотя бы примитивного. Создание мини- интеллекта рассматривалось как промежуточное решение в достижении главной задачи — восстановлении потерянной технологии воспроизводства человеческих особей. Параллельно с нами другие лаборатории в Гималаях пытались по обрывкам знаний реконструировать целиком саму технологию, но методы хореоматики здесь мало чем могли помочь. Горные азиатские массивы — очень сложный район с массой отклонений и провалов в психосфере. Мы поневоле вынуждены были сочетать привычные способы вытанцовки с архаичными научными принципами. Органический кисель мы заквашивали по рецептам трехсотлетней давности, но потом обрабатывали его последовательностью специально разработанных музыкально-пластических композиций. В итоге у нас получился некий слизистый сгусток, изборожденный морщинами, — по всем признакам, искусственный мозг.
Однако тут возникла новая трудность: мы не могли установить контакт с андроидом. Наш мини- интеллект при включении моментально замыкался в себе и на вопросы не реагировал, как бы мы его ни тормошили. Нельзя сказать, чтобы он был слишком умен — его заданный коэффициент развития не должен был превышать 120. Мы не пытались чрезмерно фаршировать его информацией, оставив зазор для самообучения и любопытства. Но почему-то андроид совершенно не интересовался внешним миром. Кроме того, не имея возможности общаться, мы не могли установить, есть ли у нашего подопечного хотя бы минимальные проявления эмоций. Бились мы таким образом над практически готовым изделием около двух месяцев, просрочив время сдачи первого этапа. Заказчик уже начинал нервничать, а злопыхатели распространяли слухи, будто мы попросту вырастили новую разновидность слизистого грецкого ореха без скорлупы.
И вот однажды меня осенило: а может быть, наш умник потому ничем не интересуется, что слишком доволен собой? Или — выражаясь более корректно — его система оказалась настолько правильна, что он совершенно самодостаточен и не испытывает ни малейшего желания выходить за собственные рамки? С точки зрения андроида, контакт с непредсказуемым, хаотичным внешним миром означал бы нарушение внутреннего покоя — вещь, нежелательная для любого ума, в том числе искусственного. Так как сроки поджимали, я решил проверить свою догадку на практике: внести искажение или ошибку в интеллект андроида. Для начала я чуть-чуть повредил верхние системные слои. Андроид при запуске отозвался на наше приветствие, но проявил крайнее высокомерие, по-хамски нас обругав какими-то загадочными «собачьими свиньями». Я внес дополнительные искажения в те же слои. Наш мини-интеллект в состоянии, близком к истерике, стал жаловаться на то, что его преследует кровь замученных им младенцев. Стало ясно: требуется воздействие на другие участки сознания, но, по крайней мере, мы получили хоть какие-то проявления эмоций. Я решил пойти ва-банк: внести программный дефект в самое ядро системы, управляющее всеми психическими функциями.
Для этого я глубокой ночью, без свидетелей, исполнил на столе, где стояла емкость с мозгом,
