в глаза тут меньше, чем в Берлине. Солдаты в машинах были одеты в старое обмундирование. И двух недель войны не прошло, а уже первые признаки скопидомства. Выходит, на быструю победу надежды нет?
Перешли мост через Неккар. Величественный мост, и памятник на дворцовой площади хорошо расположен… Опять, как и в прошлый приезд, он ничего не осмотрит; постоянная спешка, времени ни на что не хватает… Миновали политехникум, парк, позади остались виллы местных магнатов.
Затем потянулись опрятные домики под черепицей; палисадники, клумбы, аккуратно выкрашенные заборы — на всем лежала печать любовных забот. Признаков того, что мир охвачен безумием, как будто и не было вовсе.
Спутники предупредили, что идти километров восемь: собрание предусмотрительно назначили в одном из маленьких городков, тяготевших к вюртембергской столице.
Несколько мелких групп, по двое, по трое, обогнали их; оглянулись, бросили выразительный взгляд и пошли дальше. Начиналась полоса нелегальной работы. Либкнехт похвалил организаторов за то, что все так хорошо продумано.
Городок был чистенький, с двухэтажными домиками, и улицы обсажены каштанами. Тут все тоже дышало покоем мирной жизни.
Народу в клубе оказалось много — в зале, в коридорах и даже на скамейках перед зданием. Либкнехт подумал с радостью, что есть на кого опереться.
— А правила конспирации? — спросил он у Курта.
Тот был, по всему видно, старшим, к нему обращались то и дело, и он коротко распоряжался.
— Что могли, предусмотрели. Есть два запасных выхода. На некотором расстоянии стоят наши посты. Во всяком случае, сигнал получим до того, как сюда нагрянут.
Трибуны в зале не было: скамьи вдоль стен и порядочно столиков с табуретами. Похоже было на обычную пивную: девушки разносили пиво, и число кружек на столиках росло.
По знаку Курта водворилась тишина. Он привстал.
— Представлять вам товарища, которого вы и так хорошо знаете, надобности нет, — объявил он негромко.
Действительно, к Либкнехту успело уже подойти немало народу, а сейчас его дружески приветствовали все.
— Товарищ согласился приехать сюда, — продолжал Курт, — чтобы с партийною прямотой ответить на некоторые наши вопросы.
— Вам меня видно? — спросил Либкнехт. — И слышно будет тоже, если соблюдать тишину.
Вопросы, которые начали ему задавать, сводились, в сущности, к одному: как случилось, что он, Карл Либкнехт, проголосовал за войну? Сначала их задавали спокойно, а потом все горячее. Курт помахал рукой.
— Нам надо вести себя по-деловому. Помните, товарищи, что такое собрание, как наше, завтра может оказаться уже невозможным.
Пламенело в окнах солнце. Дом, окруженный платанами, весь как будто светился. А Либкнехт, прикованный к аудитории, втайне наслаждался этим зрелищем пламенеющего солнца. Выслушав всех, он заговорил сам — сначала сдержанно, а затем все более взволнованно:
— Положение трагическое, я согласен: Европу пожирает пожар, а социалисты, клявшиеся на всех съездах не допустить войны, поддержали ее. Когда фракция наша определяла свое отношение к событиям, я доказывал, что эта грабительская и бесчестная бойня развязана вопреки интересам рабочих. Мне возражали злобно, но я стоял на своем. Вначале меня поддержало тринадцать человек, затем и они отступились. Дошло до голосования. В последнюю решающую минуту во мне заговорило то, что воспитывалось с детских лет — уважение к позиции большинства, пускай она и ошибочна… С того часа я каждый день мысленно возвращаюсь, товарищи, к голосованию. Увы, слишком поздно. Оправдать мой шаг невозможно. Быть может, именно потому меня так внутренне потрясло сегодняшнее обсуждение. Вы полностью правы, упрекая меня в том, что я — даже если бы и остался один — не сумел бросить свое «нет» в зал заседаний и тем самым объявить на весь мир, что утверждения, будто германский рейхстаг и германский народ единодушны, являются ложью… Сегодня я особенно остро почувствовал, что партия не разрушена, что ее лучшая, пускай меньшая, часть начинает собирать силы для новых битв.
— Но ее хотят разрушить, опираясь как раз на то, что случилось четвертого августа! — выкрикнул парень из угла зала.
— Пример вашей стойкости говорит о многом, — горячо сказал Либкнехт. — А я, я обещаю вам, что буду непримиримо восставать против кайзеровской войны и против кайзеровских социалистов. Никакие угрозы не остановят левые силы в их стремлении сплотиться!
— Но к тому времени всех могут пересажать!
Достав носовой платок, Либкнехт стал нервно протирать стекла.
— Вы правы в одном — нас ждут нелегкие времена. Зато можно сказать уверенно, что продолжение войны поможет Шейдеману и Эберту очень мало.
И тут послышался укоряющий голос из другого угла:
— Вы же были с ними, Карл?!
— Да… И эту свою ошибку признаю с чувством тяжелой вины. Вины и глубокого сожаления — достаточно вам?
Тишина, наступившая в зале, длилась на этот раз дольше.
— Мы знаем Карла не первый день. То, что он сказал, достаточно серьезно, — заметил негромко Курт.
Крейнц сидел в дальнем углу, подперев лицо кулаком. В сутулой его фигуре и выдвинутых вперед крупных ногах ощущалась массивная тяжеловесность.
Он почесал затылок и в свою очередь задал вопрос:
— А за разбитые горшки кто нам заплатит?
— Карл — да?! — Курт энергично повернулся к нему. — Один его голос перевесил бы голоса ренегатов?!
— Голос — это много, — упрямо возразил Крейнц. — Голос Либкнехта мог прозвучать, как труба Иерихона.
— Он еще прозвучит, — произнес Либкнехт. — Могу вам пообещать. Даже если случится, что горло мое будет сдавлено, он все равно прозвучит, это я вам обещаю твердо. Но будьте готовы и вы.
То, что говорилось потом, имело меньшее значение. Даже голосование, показавшее, что все готовы выступить против сторонников войны, вытекало из пристрастного разговора, происшедшего между штутгартцами и депутатом рейхстага.
Два раза чуть было не прервали обсуждения: наблюдателям с улицы показалось, что сюда направляются какие-то сомнительные субъекты. Тревога, впрочем, не подтвердилась.
Когда шли назад, тоже мелкими группами, Крейнц нагнал Либкнехта и немного смущенно пробормотал:
— На меня сердиться не нужно. Я привык так, напрямик. Но раз вы с нами опять, значит, мы друзья.
— Хочу надеяться, — сказал Либкнехт.
— И теперь нам особенно нужна ваша светлая голова.
— Слушай, Крейнц, он же очень устал… — заметил Курт, шагавший рядом.
— А я и не собираюсь мучить его. Мне только надо было сказать ему это, вот и все.
Поездка в Штутгарт помогла Либкнехту, сделала его более ровным; вернее сказать, не таким нервным. Соня, наблюдавшая за ним с первого дня войны, заметила некоторую перемену.
Но и теперь он был весь напряжен.
В то утро, когда у него сделали обыск, Карл, примчавшись домой, застал жену среди расшвыренных ящиков и развороченных бумаг. Сидя на корточках, она старательно подбирала с пола листки, письма, папки.
— Боюсь, ты тут не разберешься, дай уж я сам…
