Прошло всего несколько дней. Умело приготовленное блюдо военного шовинизма поспело, запах его приятно ударил в нос. В день объявления войны Вильгельм с балкона дворца мог наблюдать ликующие толпы людей, готовых сражаться за него. Он произнес пылкую речь и заявил, что для него нет больше партий, а есть немцы, готовые пожертвовать всем для спасения страны. С балкона выступал отец своих подданных, заботливый попечитель, отправляющий сыновей на фронт. Кому пришли бы на память его давние выступления!
Когда-то, в дни рабочих волнений в Аугсбурге, Вильгельм II заявил: «Пока солдаты не выведут из рейхстага социал-демократических вождей и не расстреляют их, надеяться на улучшение положения нельзя. Нам нужен закон, по которому можно было бы каждого социал-демократа сослать на Каролинские острова».
Предшественник Бетман-Гольвега, канцлер Бюлов, не раз бывал свидетелем вспышек кайзера или слышал о них от других.
«Все люди свиньи, — заметил однажды Вильгельм. — Сдерживать их и управлять ими можно только четкими приказами». Своих главных противников он видел в социал-демократах и рассматривал их как банду неистовых заговорщиков и поджигателей.
В начале века, когда в Китае был убит германский посланник, Вильгельм, отправляя войска для карательной операции, выступил с такой речью:
«Пощады не давать, в плен не брать! Как тысячу лет назад при короле Этцеле гунны оставили память о своей мощи… точно так и теперь имя немцев в Китае должно запомниться на тысячу лет, чтобы китайцы не смели никогда даже косо взглянуть на немца».
Бюлов, тогдашний статс-секретарь иностранных дел, обязал журналистов без его визы не публиковать речь кайзера. Но один из них ухитрился застенографировать ее всю. В тот же вечер она появилась в газете ближнего городка Вильгельмсгафена.
Вильгельм благодушно курил сигару, когда появившийся Бюлов положил перед ним газету.
— А-а, превосходно! Вот так и должны действовать настоящие журналисты!
— Ваше величество, ведь в вашей душе живут чувства, присущие лучшим людям христианской цивилизации, — тихо и твердо заметил Бюлов.
— Ну да! И что же?
— Подумайте о впечатлении, какое ваша речь произведет в мире.
— Любой противник вынужден будет впредь считаться с нашей мощью и нашей решимостью.
— Вы говорили, ваше величество, о беспощадности, о политике огня и меча… Это может сильно нам повредить.
«Если миллионы людей на всех языках называли гуннами добрый и благородный немецкий народ, — писал много лет спустя Бюлов, — …то это было последствием злосчастной речи, которую Вильгельм II произнес в Бременгафене».
С той поры прошло четырнадцать лет. Сейчас кайзер имел право радоваться единодушию нации. Убежденный в победе Германии, он развязал мировую войну. Впрочем, в ее подготовке участвовали обе стороны в равной мере.
Но август четырнадцатого года открывал, казалось, перед немцами широчайшие перспективы. В это верили не только те, кто стоял у власти: веру сумели внушить и народу. Предстояло лишь внести в фонд победы миллионы жизней.
Стремление к захватам новых земель Германия показала с первых лет нового века. Она создавала флот, лишавший покоя Англию, а ее промышленность досаждала всем конкурентам.
Союзница Австро-Венгрия, разноземельная и разнонациональная, тоже старалась прихватить то, что плохо лежит. В 1908 году она отняла у Турции Боснию и Герцеговину. Когда Сербия попробовала заявить на них свои претензии, от нее в самой унизительной форме потребовали отказа от каких-либо притязаний.
Россия, у которой были традиционные интересы на Балканах, взяла, конечно, сторону Сербии. Война всех против всех готова была вспыхнуть вот-вот. Но и тогда и позже, в 1912 году, когда война чуть было не разразилась, стороны были еще не готовы. Огонек, однако, бежал по шнуру, приближаясь к пороховой бочке.
Прошло два года. Планы, вынашиваемые сторонами, дозрели, позиции противников обозначились почти целиком. Убийство в Сараеве австрийского наследника Фердинанда привело все в движение. Час войны пробил.
…Вильгельм II расхаживал по кабинету: твердый шаг, крутые повороты, военная четкость. Совершая марш в своей комнате, он размышлял. Крутя жесткий ус, разглядывая себя мимоходом в зеркале, он перебирал варианты политических блоков. Миролюбие, внезапность, вероломство или жест благородства — все подходило Вильгельму. Его упрекали в горячности и нелогичности, но он твердо верил в свою звезду. Ему было уже пятьдесят пять, а горячность не остыла и вера в фортуну нисколько не потускнела.
Много лет назад его мать, путешествуя по Италии вскоре после кончины мужа, почла долгом вежливости нанести визит теще князя Бюлова, итальянке. С террасы прекрасной виллы открывался вид на залив. Однако державная гостья казалась печальной.
— Ваше величество, — заметила деликатно хозяйка, — мне понятна ваша скорбь. Но это зрелище, это небо и море Италии…
— Я думаю не о потере, постигшей меня, — созналась императрица. — Я думаю о будущем.
— Тогда почему же вы грустите, ваше величество?
— Признаюсь вам: я полна опасений, что мой сын, вступивший на престол, погубит Германию.
— Что вы, как можно?! Ведь ваша страна переживает такой расцвет!
— Быть может, и так, — согласилась императрица. — Но если бы вы знали его! Он нуждается в очень сильных помощниках, но, чтобы обеспечить себе свободу действий, способен отвергнуть и их.
Действительно, придя к власти молодым, Вильгельм II в наследие от своего деда Вильгельма I и отца Фридриха III, царствовавшего всего девяносто девять дней, получил канцлера Бисмарка. Человек твердой и жесткой воли, канцлер создавал камень за камнем здание Германской империи. Необузданность нового монарха он встретил с иронией многоопытного политика. Вскоре ему пришлось убедиться, что молодой император тяготится его советами.
Вильгельм уволил в отставку Бисмарка грубо и совсем неожиданно. Уходя со сцены, тот завещал два незыблемых принципа: сохранять, по возможности, добрые отношения с Россией и ни при каких обстоятельствах не затевать войны на два фронта.
Канцлером был назначен сначала Каприви, затем князь Гогенлоэ. Оба порядком страдали от причуд Вильгельма. После Гогенлоэ к власти был призван Бюлов. Долгое время кайзер выказывал ему знаки доверия и дружбы. Но и он, при всем искусстве политика, поскользнулся однажды и принужден был уйти.
Пришла очередь Бетман-Гольвега. Этого осторожного, педантичного, неспособного к риску и в общем нерешительного человека Вильгельм выбрал, предполагая, что новый канцлер будет во всем ему послушен.
Но вскоре выяснилось, что Бетман слишком, на вкус Вильгельма, цивилен и, кроме того, очень упрям. Придя к власти, он вбил себе в голову сблизить Германию с Англией.
Игра стоила свеч: Англия беспокоила Вильгельма больше всего. Да и менять канцлера в то время, как Европу лихорадило, было рискованно.
Что Европа накануне важных событий, понимали во всех столицах. Был ли выстрел в Сараеве актом мести сербского националиста или умелой провокацией французов, русских или англичан, роли больше не играло. Все, скрытое до сих пор, проступило наружу.
Престарелый Франц-Иосиф, австрийский монарх, требовал отмщения и готов был расправиться с Сербией раз и навсегда. Но тогда Россия неминуемо выступила бы на ее стороне.
Допуская, что Сербия, как и шесть лет назад, подчинится унизительным требованиям и конфликт будет притушен, Австро-Венгрия колебалась: принять ли предполагаемую покорность провинившейся страны? Германия, ее союзница, настаивала на неумолимости.
Из Берлина полетели депеши: посла Чиршкого инструктировали, как держаться, на кого в Вене
