Шейдеман заговорил было с Эбертом, какой линии держаться и какой тон взять с генералами, если они позволят себе хотя бы оттенок надменности.
— Каких тебе почестей еще надо? — недовольно заметил Эберт. — Сами же сюда прибыли, чтобы встретиться с нами. Не у нас с тобой болит голова от потерь, которые несет армия.
— Она болит из-за другого, но болит все равно.
— Э-э, все будет видно на месте, подождем до завтра.
Когда они прибыли в генеральный штаб, адъютанты встретили их подчеркнуто предупредительно, но попросили подождать.
— Пожалуйста, что ж, — пробормотал Эберт.
Он грузно опустился в кресло и положил шляпу на колени. На толстых коленях шляпа покоилась надежно. Тем ие менее адъютант предложил избавить его от такой заботы.
— Не утруждайте себя, — сказал Эберт, — я привык.
— Нет уж, разрешите. Повешу ее в гардеробе и при выходе вручу вам.
«Почему Фридриха тут сочли первым?» — ревниво подумал Шейдеман.
Но времени для размышлений не осталось: дверь широко распахнулась, и депутатов любезно пригласили войти.
Генералы сидели за большим столом. Глазом искушенного человека Шейдеман оценил того и другого: Людендорф представительнее, элегантнее и больше располагает к себе. Гинденбург ниже, чем он себе представлял, и выглядит менее значительным. Но страна именно его окружила ореолом. Так всегда, подумал Шейдеман: тот, на ком вся тяжесть ответственности, пребывает в тени, слава же достается другому.
При виде вошедших генералы поднялись. Гинденбург еще издали протянул им навстречу руки:
— Очень рад видеть вас, господа.
Когда очередь дошла до Шейдемана — Эберт и на этот раз оказался почему-то первым, — Гинденбург посмотрел на него с явной симпатией.
— Итак, господа, речь идет об условиях, на которых Германия могла бы вступить в переговоры с противником, — начал Людендорф и обратился к Шейдеману. — Нам известна позиция вашей партии в этом вопросе; в ней, надо признать, немало государственной мудрости.
Слегка наклонив голову, Шейдеман воздал должное генеральской любезности.
— Как ни сильно наше желание прекратить кровопролитие, страна, с таким самоотвержением сражавшаяся фактически одна с целым миром, имеет право на большее, согласитесь. Ведь вы требуете мира без всяких аннексий…
— Ваше высокопревосходительство, — вежливо, но твердо сказал Шейдеман, — я не стану касаться тут наших принципов, да и вряд ли вы были бы склонны считаться с ними…
— Но вклад, который германская социал-демократия внесла в оборону страны, мы ценим высоко.
— Позвольте мне задержаться сейчас на другом. В рядах парламентских фракций нет единства по вопросу, который, без преувеличения, предопределит будущее нашей страны. Вы, конечно, знаете, как сильна группа аннексионистов…
По лицу Людендорфа скользнула тень: ему хотелось бы, по возможности, избежать этого режущего слух слова. — Независимо от партии я как военный человек поделил бы членов рейхстага на тех, кто глубоко озабочен будущим родины, и тех, кто за сегодняшним днем видеть будущего не желает. Или неспособен.
Гинденбург посматривал на социал-демократов без тревоги: он знал, что Людендорф ничего не упустит и ил в чем не уступит. Он хорошо понимает, в каких границах возможна дискуссия. Формулировки генерал-квартирмейстера Гинденбург подправлял или несколько уточнял лишь в отдельных случаях. Его больше устраивала позиция наблюдателя.
Искушенности Шейдемана он готов был воздать должное, хотя расположения к нему не почувствовал: что-то извилистое, слишком сложное и немного опасное заключала в себе его личность.
Шейдеман старался уверить руководителей армии, что иных предложений, кроме тех, какие внесли социал-демократы, не может быть. Если правительство не пойдет на уступки, оно придет к банкротству и краху. Людендорф примирительно заключил: — Я нахожу, что несовместимости в наших позициях нет. Немецкие социал-демократы воодушевлены теми же благородными чувствами, что и весь народ, с первых дней трагической войны. Но мы люди трезвые: из столкновения с противником Германия не вышла бесспорной победительницей, хотя все моральные преимущества по-прежнему на ее стороне. Все, что в результате переговоров можно получить, следует безусловно потребовать. Немецкий народ никогда не простит нам, если в эти трудные дни мы предадим его интересы.
При том, что они формально с социалистами не договорились, генералы остались довольны встречей. Пожалуй, фигура Эберта осталась менее разгаданной. Он сидел ссутулившийся, похожий на крупное корневище, сросшееся всеми своими узлами, хмурый и в то же время готовый к уступкам. Несколько его реплик — он вовсе не рвался быть первым, и это понравилось генералам — показали, что с ним легче прийти к компромиссу, чем с Шейдеманом.
Все представляло как бы наметки для будущего: достаточно было и этой осторожной рекогносцировки, чтобы понять друг друга.
Генералы жали руки социал-демократам. Людендорф даже проводил их, но до двери не дошел — сделал лишь несколько шагов. Этого было достаточно, чтобы подчеркнуть особый характер встречи.
Предвидеть, что произойдет в ближайшее время, Людендорф все же не сумел. Наступление войск Антанты продолжалось и приняло такие размеры, что стало угрожать развалом немецкого фронта. Лишь экстренные меры могли еще спасти Германию от катастрофы.
Двадцать восьмого сентября в ставку, находившуюся теперь в бельгийском городке Спа, были вызваны канцлер Гертлинг и статс-секретарь фон Гинце. Ошеломленные, они выслушали заявление Людендорфа. Армия, объявил он, сражаться больше не может. Необходим мир — любой ценой, на любых условиях, иначе ставка ни за что не поручится.
Престарелый граф Гертлинг печально и изумленно смотрел на него.
— Вы, генерал, не исключаете даже капитуляцию?!
— Мы хотим исключить одно — распад армии. Поэтому надо войну прекратить на любых условиях.
Гертлинг смотрел на Людендорфа с молчаливым укором. Он, беспрекословно выполнявший указания ставки, твердил вместе с нею о победе. И вот такой ужасный конец! Он вздохнул.
— Нет, этого я взять на себя не могу…
— Но не командованию же просить противника о перемирии, это задача правительства!
— Я слишком стар, ваше высокопревосходительство, для таких шагов.
Наступило тяжелое молчание. Гинденбург не произнес ни слова: в этой драматической сцене главная роль принадлежала Людендорфу. Еще недавно с такой непреклонностью добивавшийся пополнений для новых битв, он требовал, чтобы страна как можно скорее сдалась на милость победителя. Но это влекло за собой необходимость немедленных внутренних реформ, понимал Людендорф.
— Итак, господа? — произнес он. — Или мы сохраним армию, или потеряем вместе с нею все. Его величество кайзер согласится, я думаю, пойти на реформы, чтобы предотвратить беспорядки в стране.
Фон Гинце заметил:
— Вот пускай рейхстаг и утверждает их. Ведь это он принимал пресловутую мирную резолюцию.
— Хорошо, — немедля отозвался Людендорф. — Пускай это ляжет на плечи народных представителей, в частности соци. Мешали нам воевать, пускай теперь и расхлебывают!
Тридцатого сентября граф Гертлинг подал в отставку. Преемником его должен был стать человек совершенно иного склада.
Еще недавно мерилом при выборе канцлера служила преданность трону и идее великой Германии. Близкие ко двору люди стали убеждать кайзера, что сейчас кандидатура должна быть подобрана по совсем другим признакам.
В свои пятьдесят девять лет Вильгельм чувствовал себя полным сил и меньше всего склонен был обвинять в неудачах себя. Вина, стало быть, падала на правительство. Трех канцлеров он сменил за годы
