Огромный стол. Перо и десть бумаги —
Сидит бубнов, задравши кнопку-нос…
Не много нужно знаний и отваги,
Чтоб ляпать всем: «возьмем», «не подошло-с!»
Кто в первый раз — скостит наполовину,
Кто во второй — на четверть иль на треть…
А в третий раз — пришли хоть требушину,
Сейчас в набор, не станет и смотреть!
Так тридцать лет чернильным папуасом
Четвертовал он слово, мысль и вкус,
И наконец опившись как-то квасом,
Икнул и помер, вздувшись, словно флюс.
В некрологах, средь пышных восклицаний,
Никто, конечно, вслух не произнес,
Что он, служа кассиром в тихой бане,
Наверно, больше б пользы всем принес.
Жестокий бог литературы!
Жестокий бог литературы!
Давно тебе я не служил:
Ленился, думал, спал и жил, —
Забыл журнальные фигуры,
Интриг и купли кислый ил,
Молчанья боль, и трепет шкуры,
И терпкий аромат чернил…
Но странно, верная мечта
Не отцвела — живет и рдеет.
Не изменяет красота —
Всё громче шепчет и смелеет.
Недостижимое светлеет,
И вновь пленяет высота…
Опять идти к ларям впотьмах,
Где зазыванье, пыль и давка,
Где все слепые у прилавка
Убого спорят о цветах?..
Где царь-апломб решает ставки,
Где мода — властный падишах…
Собрав с мечты душистый мед,
Беспечный, как мечтатель-инок,
Придешь сконфуженно на рынок —
Орут ослы, шумит народ,
В ларях пестрят возы новинок, —
Вступать ли в жалкий поединок
Иль унести домой свой сот?..
Невольная дань
Невольное признание
Гессен сидел с Милюковым в печали.
Оба курили и оба молчали.
Гессен спросил его кротко как Авель:
«есть ли у нас конституция, Павел?»
Встал Милюков. запинаясь от злобы,
Резко ответил: «еще бы! еще бы!»
Долго сидели в партийной печали.
Оба курили и оба молчали.
Гессен опять придвигается ближе:
«Я никому не открою — скажи же!»
Раненый демон в зрачках Милюкова:
«Есть для кадет! а о прочих — ни слова… »
Мнительный взгляд на соратника бросив,
Вновь начинает прекрасный Иосиф:
«Есть ли… »но слезы бегут по жилету —
На ухо Павел шепнул ему: «нету!»
Обнялись нежно и в мирной печали
Долго курили и долго молчали.
