думаешь, можно за двое суток пешкодралом сотню километров преодолеть?
— Если Туманов преодолел, значит, можно. К счастью, — я так считаю, — он жив и все объяснит.
— Разумеется, — утвердительно кивнул Петровский. И это снова взорвало Меньшикова.
— Скажи, Виктор Васильевич, а себе ты веришь?
— Себе верю, — отрубил капитан.
— А других, значит, считаешь хуже себя?
— Считаю, — без тени замешательства подтвердил Петровский. — Не всех. Мы с тобой, Федор Иванович, слишком долго смотрели на мир сквозь розовые очки и многое просмотрели.
— Что же мы просмотрели?
— А ты считаешь себя непогрешимым? — вопросом на вопрос ответил Петровский. — Тогда скажи, почему твой полк за полмесяца войны потерял чуть ли не треть боевого состава?
Меньшикову крыть было нечем. Он и сам не раз задавал себе этот вопрос и приходил к выводу, что не только внезапность нападения нанесла такой урон. О близкой войне говорили много, но говорили как-то залихватски. В частях царило благодушие; учеба велась без должного напряжения, без учета особенностей новой техники. Виноват в том был и Меньшиков. Но он все же возразил Петровскому:
— Трудно было предусмотреть такое стечение обстоятельств. И опыта у нас не хватает.
— Вот и я о том же, — примирительно сказал оперуполномоченный. — Некоторые твои летчики, и ты в том числе, считаете меня тыловой крысой: сидит, мол, в холодке, в земляночке, да выискивает, выдумывает внутренних врагов, а мы в небе кровь проливаем. Так ведь? Так. И не спорь со мной. А задумывался ли кто из вас, чего стоит разоблачение хотя бы одного агента? Три дня назад мы похоронили старшину Гусева. Скажу прямо: мы легко отделались при задержании таких матерых шпионов. И, окажись на месте Пикалова другой, не уверен, что дело кончилось бы только этим. А знаешь, что нашли в записных книжках диверсантов? Фамилии всего командного состава полка и базы. Значит, тот, кто передал эти сведения, находится либо у тебя в полку, либо в базе. Это я тебе рассказываю не для лекции. Значит, надо его искать, и мы, пока его не найдем, спокойно спать не можем. Теперь насчет Туманова и других, кто побывал там, за линией фронта. Жить хочется каждому, но не у каждого, когда на весах судьбы оказываются честь и жизнь, перевешивает первое. Находятся, к сожалению, и такие, кто продает Родину за полтора сребреника. Потому я вынужден проверять и перепроверять. Вот так-то, товарищ командир полка. — Петровский повернулся и пошел в землянку.
И на это возразить ему было нечего. Меньшиков постоял, все еще думая над его, наверное, вынужденным откровением, во многом соглашаясь с ним и сочувствуя ему, шагнул было к машине, как из-за землянки навстречу выбежала Пименова, вспотевшая, возбужденная. Не переведя дыхания, заговорила захлебываясь:
— То-варищ майор, ра-зрешите обра-титься?
«Узнала о Туманове», — мелькнула у Меньшикова догадка.
— Успокойтесь, слушаю вас.
Девушка глотнула воздуха, словно собираясь кинуться в воду, и заговорила, сбивчиво, отрывками:
— Простите меня, я дежурила на коммутаторе и… все слышала. — Из глаз ее покатились слезы. — Туманов жив… — Она поперхнулась концом слова.
— Так что же вы плачете, радоваться надо, — пожурил ее Меньшиков по-отечески.
— Но он… он тяжело ранен, — всхлипнула она, прикрывая лицо руками. — Отпустите меня к нему, товарищ майор. Хоть на недельку. Ведь за ним нужен уход.
— Успокойся, успокойся. — Меньшиков поправил сбившуюся на ее голове пилотку. — Ухаживать там есть кому. А отпустить, к сожалению, я никак не могу — и оснований нет, и дежурить на коммутаторе нужно.
— За меня девушки подежурят, я уже договорилась. Отпустите, товарищ майор, ему очень трудно…
Пять минут назад он и сам думал, что ему тяжело там и неплохо бы послать кого-нибудь из однополчан, поддержать его морально, а теперь заколебался.
— Вы ничем ему не поможете.
— Очень даже помогу! — воскликнула девушка, будто и в самом деле ее появление поставит летчика на ноги.
Может, и поставит — вон какая красавица; а любовь, говорят, лучшее из всех лекарств. И Туманов… Меньшикову очень хотелось, чтобы летчик вернулся в полк.
— Ну что ж, пожалуй, вы меня убедили. Когда сможете поехать?
— Хоть сейчас!
— Идите тогда в строевой отдел, передайте Дехтярю, что я велел выписать вам отпускной билет. На неделю. Только уезжать не торопитесь. Вечером от нас в Ростов должен полететь связной самолет, я предупрежу летчика.
Часть вторая
20/VII 1941 г. …В ночь на 20 июля наша авиация продолжала боевые действия по уничтожению танковых и моторизованных частей противника…
(От Советского информбюро)
В открытое настежь окно вливался такой ароматный, пропитанный запахами яблок, дынь, арбузов, воздух, что Александр, забыв о своих ранах, потянулся к изголовью.
Приподнял голову и выглянул «на волю». Тут же его поясницу пронзила боль, в глазах запорхали желтые бабочки. Он полежал неподвижно, выжидая, когда боль отпустит, и запах из окна вновь стал струиться прямо на него, напоминая о далеком детстве, бабушкиной бахче, вкусных дынях-медовках, арбузах-мурашках, небольших, тонкокожих, сладких как нектар.
Боль понемногу утихла, и он изловчился так положить голову, что увидел открытое окно. Росшая под самым окном акация не давала ничего рассмотреть. Листья на ней даже не шелохнулись, но все равно чувствовалось, как с улицы течет в палату прохладный, освежающий воздух, волнующий, зовущий туда, на простор.
На ветку села какая-то птичка — из-за листвы нельзя было разглядеть, то ли воробей, то ли синичка, — покрутила головкой, высматривая что-то, и улетела. Над подоконником закружил большой лохматый шмель, направился было в палату, но тут же шарахнул обратно — видно, не понравился запах лекарств.
Кто-то из раненых позвал: «Няня, утку». И у Александра на душе стало так тягостно и тоскливо, будто он попал не в госпитальную палату, а в камеру заключения. Ни поговорить по душам, ни поделиться мыслями… Вчера медицинская сестричка, юная курносенькая девчушка, предлагала ему услугу — написать родным письмо. А кому? Рите? Что он ей напишет? Дать Петровскому лишние козыри? И так капитан не спускал с них глаз. Может, совсем не возвращаться в полк? А что это даст? В полку Александра знают, Меньшиков грудью встал на защиту… И пусть Петровский не спускает глаз, убедится, что Александр ни в чем не виноват.
В палату вошел лечащий врач с сестрой — начался утренний обход. И акация будто бы проснулась: зашелестели листья, закачались тоненькие ветки; стая севших на акацию воробьев загомонила, засуетилась, заверещала, нарушая покой раненых. Няня шугнула их, и воробьи улетели, а спустя немного на подоконник опустился голубь-сизарь, крупный, нахохленный. Заглянул в палату, сделал один шаг, другой, настороженно замер.
— Гулю, гулю, — позвал его лежавший ближе всех к окну раненый. — Есть захотел? Посиди немного,
