ГЛАВА 15
Ольшевский с голой втянулся в интригу, завязавшуюся несколько столетий тому назад. Он засыпал и просыпался с мыслями о Sworthy. Призрак этой давно умершей женщины преследовал его во сне и наяву.
– Я вас не узнаю, сударь, – озабоченно бормотал Варгушев, когда они случайно сталкивались в парадном или во дворе. – Осунулись, глаза красные. Вы больны! У вас определенно горячка! Зайдите-ка вечерком ко мне, я достал по случаю настоящий чай. Аромат – божественный! Посидим, поболтаем...
– Некогда, – отмахивался взъерошенный сосед. – Потом как-нибудь! Простите...
– Сумасшедший... И не мудрено. Революция ломает не только монархию, но и психику...
Доктор, ярый противник курения, где-то раздобыл табак и делал самокрутки, как его научили солдаты в госпитале. Затягиваясь, он долго, с надрывом кашлял и вытирал выступавшие на глазах слезы. Это развлекало его.
Московские улицы дышали зноем. Деревья в скверах и парках начинали желтеть. Ветер носил по пыльным мостовым обрывки прокламаций, окурки, опавшие листья и лузгу от семечек. Надвигалась осень. Подмосковные дачи опустели намного раньше, чем обычно. С наступлением сумерек обыватели боялись высунуть нос из своих домов. То там, то тут возникали стихийные митинги, которые нередко заканчивались потасовками...
Эта реальная жизнь казалась Ольшевскому сущей бессмыслицей. Он совершенно остыл к ней. Его занимали события, которые ни в коей мере не могли его касаться... однако выходило наоборот. Он боялся, что сладкое наваждение, навеянное письмами прелестной Sworthy, рассеется, и его снова окружат грубые революционные будни.
«Она, должно быть, была необыкновенно красива, – думал он, представляя себе большие темные глаза, тонкий овал лица, маленькие яркие губы, нервный изгиб бровей и густую черную шевелюру, упрятанную под убрус[21]. – И необыкновенно отважна! Посвящена во что-то значительное...»
Читая написанные ею строки, он будто воочию видел стол, горящую свечу, старинную чернильницу, перо в длинных тонких пальцах и склоненный над бумагой нежный женский профиль.
«Мой дорогой! – неизменно обращалась Sworthy к адресату своих драматических посланий. – Сегодня я оценила ваш замысел. Он безупречен. Напрасно меня мучили сомнения. Разумеется, я склоняюсь к первому варианту. Но ежели сие не удастся, то я хотя бы спутаю кое-кому карты и воспользуюсь вторым.
Великая сила в незрелых руках способна принести неисчислимые беды... Эту партию нельзя проиграть! Ежели иным путем вырвать победу не удастся, то придется выводить из игры ключевую фигуру. А потом повторить попытку... когда наступит новый благоприятный момент. Его предскажут звезды...
Сегодня я увидела ее во всем азиатском великолепии. Не могу удержаться от описания некоторых деталей. Внутри чертога, куда меня привели для беседы, все сплошь расписано разными священными и аллегорическими картинками, мебель обтянута индийскими тканями и бархатом, на окнах – занавеси из турецкой парчи, полы устелены коврами. Сама хозяйка была некрасива, но умна и горделива, одета с подобающей роскошью. Заговорила со мной ласково, попросила показать, что я умею. Я постаралась. Она пришла в восторг и долго рассыпалась в похвалах, позабыв о разнице нашего положения...
Напоследок по ее просьбе я вызвала у себя видение: круглый зал с вызолоченными стенами, а на своде – искусно сделанная фигура льва, который держит в пасти змею, а со змеи той свисают многие подсвечники... и каждое произнесенное в том зале слово эхом отражается и повторяется. Посреди зала стоит возвышение с бархатным подножием и такою же подушкой, шитой крупными жемчугами...
– Кто же восседает на подушке? – спросила она.
Я сделала вид, что онемела от восхищения, и подобострастно указала на нее.
Она вся задрожала, запылала и просила меня повторить сие видение. Я с поклоном отказалась... Судьбу, мол, дважды не испытывают.
– Знаешь ли, что ты сейчас описала? – с глубоким волнением произнесла она. – Золотую Царицыну палату[22]! Бывать там ты никак не могла, значит... и правда умеешь заглядывать сквозь время...
Она никак не могла успокоиться, все ходила и ходила от окна к столу и обратно. Губы ее шевелились, грудь часто вздымалась. Она то и дело обращалась взором к образам, – изображениям Спасителя и Богоматери, осенняя себя крестами. Потом обернулась ко мне со словами:
– Сей дар у тебя... Божий ли? Не от лукавого ли явилась ты – искушать меня?
«Испытай, и сама убедишься!» – твердо, глядя ей прямо в зрачки, подумала я.
Она сникла, обмякла и опустилась в кресло с высокой резной спинкой и позолоченными птицами по краям, сразу заговорила о другом. Я поняла, что у меня все получится...
– Расскажи о себе, – попросила она.
Я понимала: обо мне уже доложили ей все, что смогли выведать. Я сама распространяла небылицы о том, кто я и откуда. Я повторяла одно и то же, каждый раз приукрашивая свою историю занимательными и ужасными подробностями. Чем больше я придумывала, тем сильнее мне верили. Она слушала, приоткрыв от удивления упрямый рот.
– Твоя жизнь похожа на пьесу, – задумчиво вымолвила она, когда я закончила. – Ты много повидала... тебе знакомы многие чувства. Поэтому ты так легко изображаешь их... Скажи, любила ли ты мужчину?
– Я взяла себе имя Единорога, – смело отвечала я. – Сие есть порука моей чистоты.
– Почему ты скрываешь свое лицо?
– Я дала обет.
– Твоя красота принадлежит Богу?
– Даже солнце не вправе видеть меня.
Она озадаченно кивала:
– Поэтому ты не любишь дневной свет и предпочитаешь вечер и ночь?
– Я принадлежу Единорогу... ношу на челе его печать.
Она не смогла сдержать любопытства:
– Разве на твою честь не покушались?
– Покушались, но...
Я рассказывала ей такое, чего она не прочитала бы ни в одной книге. Она заслушивалась. Жизнь в теремах скучна и однообразна... ее скрашивают дозволенные забавы. Но только недозволенное будит истинный пожар в крови и кружит голову...
Мы сблизились супротив всяких правил, и сблизились крепко. Я разгадала ее тайные мысли и научилась вторить ей. Она слушала, завороженная моими речами, а более того – тем, о чем я в тот момент думала.
Шли дни. Я предложила ей испытать мое умение. Она смотрела на меня с недоверием, прятала улыбку. Я настаивала... Она согласилась.
Лев на своде Золотой палаты из моего видения долго стоял у меня перед глазами. Лев и Единорог соединились. Это был знак...
Испытание превзошло все ее ожидания. Она боялась верить, она заболела. Я тоже не сразу пришла в себя. Первый шаг был сделан. Удачное начало обещало слишком много... Она испугалась, пришла в смятение... много молилась и била поклоны... Страх оказался сильнее рассудка, а Лев в ней возобладал над Единорогом...»
Ольшевский, словно сомнамбула, ходил под впечатлением этого письма. Что значит «имя Единорога»? Луна и серебро... Выходит, Sworthy взяла себе имя Луны?
– Допустим, – бормотал он. – А с какой женщиной она сблизилась? Похоже, ее подруга – знатного рода, если живет в раззолоченном чертоге. Кто это может быть? И как понимать выражение «Лев в ней победил Единорога»? Лев – власть и могущество... Победила жажда власти...
Ольшевский ощущал изнеможение, какое-то тяжкое умственное истощение, и вечером отправился к доктору на чай. Тот развеселился, угощал гостя печеньем из ржаной муки, донимал его вопросами.
– Как продвигается ваш труд, милейший? Что германские саги, интереснее наших сказок? По-моему, все сказки произрастают из трех корней: любовь, рыцарская доблесть и борьба со злом. Я прав? А зло неистребимо, вот в чем фокус! Вы рубите ему голову, а вместо нее вырастают три новых, клыкастых и
