— Да.
— Какая фантазия пришла мне в голову, — сказал Никитин: — вот бы пара с нею.
— Господа, идите кто-нибудь петь со мною, — сказала Вера Павловна: — даже двое охотников? Тем лучше.
Остались Мосолов и Никитин.
— Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, — сказал Мосолов. — Как ты думаешь, она спит?
— Нет.
— Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим — никому. Она не любит.
Окна квартиры были низко.
— Вот, конечно, это окно, где огонь? — Мосолов посмотрел. — Оно. Видишь?
Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
— И все время так, Мосолов?
— Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.
— Какой ты бесчувственный! — сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера через переднюю.
— Причувствовался, братец. Это тебе впервой.
Подавали закуску.
— А славная должна быть водка, — сказал Никитин; — да какая же крепкая! Дух захватывает!
— Эх, девчонка! и глаза покраснели! — сказал Мосолов.
Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», — оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.
Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.
— Хорошо вздремнули?
— Отлично.
— И как чувствуете себя?
— Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.
Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.
— Готовы лошади? — спросила она, вставая из-за закуски.
— Нет еще, только велели запрягать.
— Несносные! Но если так. Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.
Вера Павловна пропела что-то.
— Я вас буду часто просить петь, — сказала дама в трауре.
— Теперь вы, теперь вы! — пристали к ней все.
Но не успели пристать, как она уже села за рояль.
— Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! — а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент: — дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:
Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:
но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит — и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить — выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:
Но, —
это «но», глупо, дети, —
не в том возражение, — это возражение глупо, — но вы знаете, почему:
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:
