– Конечно. Он был просто ходячей энциклопедией. А я любила его слушать. Мне было интересно с ним.
– Как вы думаете, почему его убили? – Влад внимательно смотрел на женщину. По ее лицу пробежала тень печали и еще чего-то… может быть, испуга. – Не из-за Будды?
– Из-за Будды? – Она несказанно удивилась. – Ради Бога, почему вы так подумали? При чем тут Будда? Нет… Я думаю… Мне кажется, он погиб из-за другого. Но это только мои догадки, больше ничего. Понимаете? Я очень боюсь.
Валерия боролась со своим страхом. Владу нужно рассказать все, иначе он не сможет помочь. Но нервная дрожь охватывала ее каждый раз, как только она задумывалась о серьге. Как рассказать? В горле запершило, начался приступ кашля.
– Извините. – Она вышла на кухню за ментоловым сиропом.
Влад слышал, как она там кашляла, и голова его шла кругом. Если Евгения убили не из-за Будды, то из- за чего? Женщине грозит опасность, это точно. Что же делать? Теперь ему придется отвечать одному за трех женщин. Как некстати уехал Сиур. Рано они успокоились. В глубине души каждый знал, что история непременно будет иметь продолжение. И, судя по началу, нешуточное.
– Ужасный кашель. – Валерия вернулась, вытирая выступившие слезы. – Не могу избавиться от бронхита. С тех пор, как… – Она махнула рукой. – Вы сами понимаете. Тоска, страх. Болезнь вот привязалась… Я просто погрязла в жалости к самой себе. Это отвратительное, мерзкое чувство, оно просто выпивает душу до дна. И ничего не остается. Одна пустота.
– Чего вы боитесь? – Влад пытался вернуть ее к причине гибели Евгения.
– Чего я боюсь… – У нее была странная привычка отвечать вопросом на вопрос. – Боюсь, что меня убьют. Те же люди, которые убили Женю.
Она оговорилась, назвав ювелира уменьшительным именем, и эта интимная обмолвка подсказала Владу, что они были любовниками.
– Но почему? Вы что-нибудь знаете?
Валерия подошла к серванту и достала оттуда большое, покрытое лаком пасхальное яйцо с каким-то мрачным «саврасовским» пейзажем в овале – церковная колокольня, грачи на голых ветках, потемневший талый снег.
– Вот, смотрите. – Она открыла яйцо и достала оттуда длинную, ало сверкнувшую подвеску – огромный рубин в золоте.
Влад затаил дыхание. В свете вечернего солнца рубин переливался густыми, вязко-тяжелыми цветами – от розового до черно-бордового, с пурпурными отсветами. Вся комната погрузилась в малиново светящийся полумрак, тревожный и завораживающий. Камень околдовал их обоих. Не в силах двинуться с места, они созерцали эту космическую симфонию красного, в самой глубине которой зарождалась дрожь серебристых колокольчиков…
– Что это? – Влад тряхнул головой, пытаясь отогнать неведомые чары. Рука Валерии слегка вздрагивала, и это, наверное, звенели золотые подвески необычайно тонкой работы. У него захватило дух…
– Вот из-за чего убили Евгения.
Валерия произнесла это едва слышно, но ему показалось, что грянул гром.
ГЛАВА 23
Человек в черном смотрел в окно электрички, уносившей его из загородного зеленого рая в Москву. Кажется, снова собирается дождь. Огромные пушистые тучи, темные снизу и ослепительные, бело-золотые вверху, там, где их освещало солнце, плыли по синему небу. По деревьям, по зеленой траве и изгибам рек бежали вслед за тучами темные тени. Ветер сгибал верхушки берез и осин, трепал кустарник, которым заросли обочины. В приоткрытое окно врывался свежий запах листьев и речной сырости…
Никитина бабушка собрала ему целую сумку пирогов, замороженных в морозильнике пельменей, нарвала целый букет мелиссы и мяты – заваривать чай.
– Ты ж там, сынок, один, как перст. Ни у кого, кроме нас, за тебя душа не болит, – со старушечьей проницательностью говорила она, провожая его до калитки.
Он почувствовал приятное расслабление, умиротворение, как и всегда, когда вспоминал о Никите и его родных. В большой кожаной сумке, кроме продуктов, ехал в столицу живой товар, шевелился и тихонько квохтал. Бешеная черная курица словно чуяла опасность, исходящую от ее нового хозяина, присмирела.
Ярославский вокзал встретил шумом и суетой. У столбов крытых перронов торговали сигаретами, пивом и жареной московской картошкой в хрустящих пакетиках. Поток людей спускался в подземные туннели метро, гулкие и душные, продуваемые сквозняками от поездов. Человек в черном задремал, чуть не проехал Свиблово. Торопливо вскочил на лестницу эскалатора, вынесшую его наверх, где из сгустившихся туч уже тяжело падали первые капли дождя. Женщины открывали пестрые зонтики; те люди, у кого их не было, бежали по мокрому асфальту, под навесы лотков и остановок городского транспорта. Крупные капли громко стучали по листьям кленов и лип, полосатой материи тентов, забытой кем-то второпях газете на мокрой скамейке.
Человек с облегчением вздохнул, войдя в просторный вестибюль поликлиники. Сегодня посетителей было немного. Он поднялся на третий этаж, никем не замеченный, и… выпустил из сумки черную курицу. Никто не видел, как он это сделал. Многолетняя практика научила его, что в любом месте, людном или пустынном, в помещении или на улице, можно сделать все, что угодно. И никто не заметит этого. Люди удивительно равнодушны и катастрофически ненаблюдательны. Они настолько погружены в свой собственный внутренний мир, наполненный картинами горя и неудач, что не могут оторваться от него ни на мгновение, чтобы взглянуть на окружающее. Они все еще плывут по волнам житейских трагедий, своих и чужих, тусклых и непроницаемых, как темные пучины; и легкие цветные струи бытия огибают их, как светлые морские волны огибают мрачные и неподвижные утесы…
Курица, хлопая от неожиданности и яркого света глазами, робко сделала несколько шагов, цокая коготками в тишине коридора. И тут из соседнего кабинета вышли, оживленно болтая, две молоденькие медсестры. Курица от ужаса замерла, все перья встали на ней дыбом, и она, с истошным криком кинулась тараном под ноги перепуганных девушек. Сестрички завизжали в два голоса, отбиваясь руками от
