Зеленый омут

– Это как?

– О душе заботьтесь, дети мои! О душе! Покайся, смирись…глядишь, и легче станет! «Даруй вместо земных – небесная, вместо временных – вечная, вместо тленных – нетленная». Давно хочется мне, братья, в обители тихой пожить, душой оттаять.

Вассиан все решения в своей жизни принимал ни с того, ни с сего, – но зато бесповоротно. И сразу же претворял их в жизнь.

– А есть такая обитель? – спросил Горский, в котором неожиданно проснулся интерес.

– Известно, есть.

– Может, ты и дорогу знаешь?

– Не только знаю, но и показать могу. А ты, голубь, никак со мной пойти решился?

– Угадал, блаженный, – вздохнул Сергей. – Мне теперь одна дорога – в монастырь! – сказал и застыл: вспомнилось гадание, как Марфа показывала ему зеркало, где он в монашеском одеянии шел посреди туманной аллеи…

…Невозможно построить нечто на лжи и неправде – это приведет только к уничтожению. Башня жизни, которую строят люди, основываясь на ложных принципах, рушится. Ее будто поражает молния небесная…Башня раскалывается пополам, и ее охватывает пламя. Строитель в короне падает вниз из окна верхнего этажа. Его корона сваливается с головы.

Разрушение – это отражение пятого символа пути Осириса – Смерти. Ибо разделение тела и души рвет привычные связи, заставляя игрока выйти из игры. Иногда далеко не по своей воле. Разрушение башни молнией показывает, что созданное человеком на неверной основе – развалится, а строитель рухнет вниз и потеряет свой венец.

– «Творяй Ангелы своя духи, и слуги своя пламень огненный», – гулко прозвучало под каменными сводами, отразившись медным эхом.

Сергей поднял голову. По галерее шел Вассиан, как всегда с блаженно-довольным выражением круглого лица.

– Пойдем, поглядим на красоту! – сказал он, увлекая за собою Горского.

За стенами обители, куда ни глянь, поражал своей печальной, истинно русской прелестью и простотой пейзаж в духе Левитана. С одной стороны – глубокий обрыв, поросший шумящими соснами. Их золотые в солнечном свете стволы мягко светились, пахло хвоей и свежей смолой. Между сосен текла река, за которой расстилался необозримый простор…

С другой стороны на холме гнулись от осеннего ветра высокие тонкие березы, бело-серебристые, плакучие. Когда на обитель опускалась ночь, над холмом и луковицами храма всходил желтый месяц, повсюду ложились неверные, косые тени. На реке шумела плотина, бурля зеленой водой. Она вращала огромное, покрытое мхом мельничное колесо.

– Почему мне нельзя поговорить со Старцем? – спросил Горский.

Вассиан помолчал, в раздумье…

– Мы жаждем утешения и слов истины. Но желаем ли мы познать глубину? Эта обитель – единственный остров спасения!

– Не занимайся словоблудием! – строго остановил Вассиана Сергей. – Я тебя что-то спросил!

– Разве ты не обрел благость?

– Я хочу вернуть себе прежнее состояние души, а оно ускользает от меня…Здесь мне хорошо, но, как только я выйду за стены обители, «интимность святынь сменится интимностью ужасов». Когда-то давно я слышал или читал такое, но осознал до конца только сейчас!

Вассиан хотел было снова пуститься в мудрствования, но, посмотрев на Горского, осекся. Он не понимал слов Сергея и не знал, что на них отвечать. Раньше в таких случаях он просто-напросто говорил, что «каждое слово Евангелия – колодезь бездонной мудрости…» и собеседник замолкал, озадаченный. Но с Горским все оказалось иначе: ему было мало воспринимать слова на слух, он пытался понять их смысл, задавал вопросы. Вассиан не привык к такому. Смысла большинства произносимых им слов, он сам не знал, и, честно говоря, не стремился к этому. Зачем загружать свой бедный ум подобными головоломками? Не лучше ли наслаждать жизнью и ни о чем не думать?

Сергей пытался осмыслить свою жизнь, с самого начала. Но все эти попытки спотыкались о ночь на Ивана Купала. Оттуда пути не было, словно опускалась невидимая планка, и напрочь отгораживала жизнь «до» и жизнь «после». Тяжкий груз вины невыносимым бременем лег на сердце, похоронив под собою будущее.

Вся надежда была на Старца, которого в обители почитали и окружали необычайной заботой. Но к Старцу его не пускали. Сначала надо было покаяться в грехах, а это у Горского никак не получалось. То есть формально он мог перечислить все, что содеял плохого, но душа его отторгала признание себя в качестве причины того, что произошло. Он считал, что так сложились обстоятельства, так получилось, и что он мало что мог изменить. В сущности, действовал не он, Сергей, а кто-то другой, который на время как бы становился им.

– «Всякий грех есть грех против любви», – твердил Вассиан. Но сама эта фраза была им заучена, а не прочувствована, что делало ее может быть и правильной, но не действенной. Горский выслушивал его, кивал головой и продолжал бродить по обители словно привидение – безразличный ко всему, сонный, с потухшим взглядом.

– Хочу поговорить со Старцем, – твердил он Вассиану и другим послушникам.

– Ладно! – согласился «батюшка». – Святой Старец каждое утро, едва только солнце встанет, ходит к роднику и сам набирает воду для себя. Там и побеседуй с ним, если сможешь! Это уж от тебя зависеть будет.

Сколько Старец жил в обители, никто не знал. Казалось, что всегда. Во всяком случае, очень давно. Никто не знал и сколько ему лет. Все помнили его седым, сухоньким, сгорбленным, с живыми синими глазами на длинном лице. Морщин на лице у него почти не было, зато руки были очень худые, обтянутые желтоватой кожей, с резко выступающими костями. Ходил он с непокрытой, белоснежно-седой головой, в черном