Гольдштейн, бывший член Бунда и меньшевистской фракции, с 1913 года живший в США и являвшийся членом здешней Социалистической партии). С Володарским, с которым у него было много общего — журналистская хватка, ораторское мастерство, — у Троцкого установились наиболее теплые отношения, хотя с Бухариным и Коллонтай также сложилось вполне дружеское общение. Уже в первый вечер Бухарин увел Троцкого осматривать Публичную библиотеку, осанистое прямоугольное здание на Пятой авеню, в центре Манхэттена, подлинный храм печатных сокровищ всего мира.
Троцкий сразу же был включен в редколлегию «Нового мира», оказывая существенное влияние на ее политический курс. По мнению Г. Зива, он превратил «Новый мир» во второе издание «Нашего слова».[399]
Уже на третий день после прибытия в Нью-Йорк в «Новом мире» появилась статья Троцкого «Да здравствует борьба!»,[400] написанная, видимо, еще на пароходе. Здесь впервые для американской русскоязычной публики, да и для европейского читателя высказывались мысли о вероятных результатах влияния войны на соотношение сил двух континентов. «Величайший по значению экономический факт состоит в том, — говорилось в статье, — что Европа разоряется в самых основах своего хозяйства, тогда как Америка обогащается… Не перенесется ли центр экономической и культурной тяжести мира сюда, в Америку?» Рост могущества американского капитализма вместе с анализом подготовки США к вступлению в войну составили основное содержание почти всех следующих выступлений Троцкого в «Новом мире».
Еще одним направлением кратковременной работы в Америке стали выступления на рабочих и социалистических собраниях.
Уже 25 января Троцкий выступил на митинге в честь его прибытия в зале Купер Юнион,[401] обратив внимание всех на то, что, после нескольких приветственных речей, поднявшись на трибуну, он резко прервал то, что американцы называют «cheering» (шумные приветствия из аплодисментов, топанья ногами и даже свиста). По свидетельству Г. Зива, выступление произвело сильное впечатление «с художественной стороны. Это был образец ораторского искусства». «Он подавлял слушателей массой фактов, рисующих реальные ужасы войны», и выражал уверенность, что война приведет к революции.[402]
Троцкого приглашали на многие «политические банкеты». По мнению Зива, он держался на них недоступно: «…произносил речь, вызывал должный энтузиазм, получал свою порцию триумфа и сходил с кафедры; но не спускался в толпу, не сливался с нею, а исчезал как-то ввысь, в закулисные облака…» Некоторые митинги затягивались, поскольку Троцкий стремился поспеть с одного митинга на другой, и публика терпеливо ждала, чтобы услышать новое и убедительное, как ей казалось, слово.[403] Из Нью-Йорка Лев выезжал в соседние города, в частности в Филадельфию, где выступал с докладами на русском и немецком языках.
Несколько раз Троцкий побывал в гостях у Г. Зива, с которым вспоминал дни юности в Николаеве, сад Швиговского, рабочий союз. «Встреча наша была дружеская, хотя и не очень горячая», — рассказывал Зив. «Как Парвус?» — спросил хозяин. «Наживает двенадцатый миллион», — сухо ответил Троцкий. Зашла речь о Плеханове. Зив не упоминает эпитетов, которыми награждал его собеседник основоположника российского социализма, но каковы они были, можно судить по вопросу сына Зива, который внимательно прислушивался к разговору: «Значит, он контрреволюционер, папа?» «Троцкий улыбнулся и ничего не сказал».[404]
Через несколько недель после приезда в Нью-Йорк Троцкий задумал создать организацию своих единомышленников на межнациональном уровне. Решено было приступить к выпуску «боевого марксистского еженедельника» — видимо, на английском языке, хотя в мемуарах он этого не уточняет.[405] Планам, однако, не суждено было сбыться, так как произошло событие, которое круто изменило не только личную и политическую судьбу Троцкого и его семьи, но и судьбу России и в значительной мере всего человечества. В России началась демократическая революция.
Троцкий передал в воспоминаниях типичный телефонный разговор, который повторялся чуть ли не по нескольку раз в день. Звонили в редакцию «Нового мира»:
«— Пришла телеграмма о том, что в Петербурге (по традиции столицу Российской империи продолжали так называть, хотя с началом Первой мировой войны она была переименована в Петроград.
— Что завтра будет Милюкова — Керенского.
— Вот как! А потом?
— А потом — потом будем мы.
— Ого!»[406]
На собрании российских эмигрантов Троцкий выступил с докладом, в котором доказывал, что на второй стадии революции у власти должна оказаться партия пролетариата. «Это произвело примерно такое же действие, как камень, брошенный в болото, населенное чванными и флегматичными лягушками», — иронизировал позже докладчик.[407]
Он не желал думать о том, какими страданиями и бедами неизбежно должен был обернуться тот грандиозный социальный эксперимент, который он и другие экстремистски настроенные социал-демократы задумали осуществить. Вряд ли он сам представлял себе масштабы тех ужасов, того страшного кровопролития, которым предстояло произойти. Пока же революционный энтузиазм переполнял не только Троцкого с женой и политическими друзьями, но даже младших членов семьи. Когда Лев позвонил из редакции и сказал жене, что в Петрограде революция, младший сын Сережа, который болел дифтеритом, вскочил на постели и стал плясать. Так началось его выздоровление.[408]
Сам Троцкий собирался ковать железо, пока горячо, но не в Америке, а в России. Вновь начались предотъездные хлопоты. 25 марта Троцкий посетил Российское Генеральное консульство, где с удовольствием отметил, что на стене нет портрета царя. Лев, правда, писал, что документы на возвращение в Россию он получил «после неизбежных проволочек и препирательств»,[409] но тот факт, что соответствующие бумаги были получены в тот же день, свидетельствует: никаких препон представлявшие новую российскую власть все еще старые чиновники не ставили.
Двадцать седьмого марта Троцкий с семьей и несколькими близкими эмигрантами погрузился на борт норвежского парохода «Христианиафиорд». Перед отплытием состоялся митинг. Возвращавшихся на родину революционеров провожали речами и букетами цветов.
Троцкий отправлялся в свою страну, которую покинул беглецом из ссылки за десять лет до этого. Он не имел понятия, каковы будут его дальнейшие пути, но в том, что ему уготовано выдающееся место, что революцию необходимо будет поворачивать в то русло, которое он спланировал в своих перманентных проектах, он был уверен.
К этому времени у Троцкого окончательно сформировались авторитарное сознание и соответствующий стиль поведения, что существовало в нем в зародыше с юных лет. Хотя Лев едко критиковал авторитаристские тенденции у Ленина, он считал себя не только несравненно более крупным оратором и журналистом, нежели большевистский лидер, что было бесспорно, но и на голову выше последнего в качестве вождя, что можно поставить под сомнение. Авторитарное сознание проявлялось в манерах, во всей ментальности Троцкого. Он возвращался в Россию не для того, чтобы только писать статьи и выступать на митингах. И то и другое должно было послужить более внушительной задаче — превращению в вождя перманентной революции. Начинался новый этап в жизни и деятельности Льва Давидовича Троцкого, когда он действительно выйдет на первый план как в России, так и в международном масштабе, хотя и не единоличным, но вторым вождем режима, который будет установлен в его стране.
