западному идеалу, а отдаляется от него – в одном случае, не возрождает традиционную мощь, а продолжает деградировать – в другом.
Наконец, в последнее время все более набирает силу мнение, что события развиваются именно так, как они и должны были развиваться, что в силу специфики российского исторического и социокультурного кода мы получили то, что должны были получить. На новом историческом витке восстанавливается традиционно внедемократическая система «русской власти» и столь же традиционно некапиталистическая и даже нерыночная «раздаточная экономика». В общем, как говорилось в нашумевшей перестроечной книге, «иного не дано». Не стоит думать, что подобный взгляд – монополия русских националистов и империалистов. Не меньше его сторонников среди рафинированных московских либералов, например, в московской Высшей школе экономики – оплоте либеральной экономической мысли.
Возникает естественный соблазн маркировать приведенные выше точки зрения, как оптимистическую, пессимистическую и реалистическую. Но лично меня как человека, гражданина и профессионального историка смущает крайний фатализм предложенного «реализма». Мало того, что он отказывает людям в свободе воли и возможности изменить историческую судьбу, а ведь человеческие существа психологически
Этот реализм ничуть не объясняет и механизм развития русской истории. Ведь возведение ее в ранг неизменной, почти метафизической сущности – ход сильный, но тупиковый, ибо обессмысливает любые интеллектуальные дискуссии и научный поиск. При всех возможных параллелях, сближениях и сходствах не очень верится, что нынешняя российская власть суть едина со сталинским Левиафаном и самодержавной монархией, а современная экономическая система – лишь модификация государственно патронируемой экономики начала XX в. В конце концов, творцами любых институтов, даже самых устойчивых, выступают люди, которые меняются. Значит, не могут не изменяться и сами институты. Считать Россию исключением из общего правила означало бы занять фактически расистскую позицию: страна, которая не меняется, может существовать лишь для того, чтобы преподать миру негативный урок.
В «реалистической» версии психологически и интеллектуально подавляет ее монументальная неподвижность, обрекающая на пессимизм воли. Все равно что в старом советском анекдоте: как ни пытался рабочий из украденных на заводе деталей собрать швейную машинку, у него все время получался пулемет. В то же время «оптимистической» и «пессимистической» точкам зрения, на мой взгляд, не хватает трезвого реализма или, другими словами, пессимизма разума.
Обе эти версии зиждутся на общих культурных и психологических посылках. Они имплицитно исходят из существования смысла человеческой истории и полагают, что знают, в каком направлении, к какому искомому состоянию история движется. Они безоговорочно принимают аксиоматику прогресса, веря, что жить станет, как говаривал один великий «прогрессист» XX века, лучше и веселее… Они надеются, что зигзаги истории носят временный и преодолимый характер, что в конечном счете история России вырулит на «магистральный путь», ведущий ее в семью «цивилизованных наций» или к «возрождению» традиционной мощи. Наконец, они преисполнены антропологического оптимизма: люди рождены для «чего-то лучшего, чего-то высокого», а человеческая природа развивается в направлении совершенствования и улучшения.
В некотором смысле «пессимистический» взгляд оптимистичнее самых «оптимистических» оценок. Оценивая статус-кво как фундаментальное отступление от «красной линии» истории, он в глубине своей убежден, что ситуация поправима и все упирается в дефицит добрых намерений и усилий, слабость институтов и пороки элиты. Возникла даже специальная научная дисциплина – «транзитология», изучающая закономерности «неизбежного» перехода новых демократий к светлому капиталистическому будущему. Этакая паранаучная телеология, или марксизм в либеральной аранжировке. В психологическом и культурном отношении ожидание цивилизованного капитализма как «светлого будущего» ничем не отличается от ожидания коммунизма: в обоих случаях люди не живут, а лишь собираются жить.
Вера в лучшее и культурное обаяние построенных на ней схем настолько велики и неизбывны, что корежат здравый смысл и искажают восприятие действительности. Даже умные люди, профессионально занимающиеся социальными науками, почему-то склонны забывать о том, что, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, эволюция сложных социальных систем необратима. То, что мы считаем досадными и поправимыми отклонениями от «столбовой дороги» истории, на самом деле может составлять не девиацию, а саму суть, стержень современной российской ситуации. Помните старую советскую шутку о том, что нет ничего временного, что не стало бы постоянным?
И вообще, с чего мы взяли, что будущее непременно должно быть лучше сегодняшнего и вчерашнего дня? Не бывает универсального и всеохватывающего прогресса для всех: улучшения и приобретения для одних с неизбежностью оказываются потерями для других, и общий итог не обязательно складывается в пользу большинства. Прогресс в одних областях человеческого бытия не обязательно совпадает с прогрессом в других: большинство индустриальных и технологических (а не только социальных) революций оборачивалось колоссальными социальными потерями для перемалывавшихся революционными переменами слоев общества. Здесь, конечно, можно возразить, что подобный упадок носил временный характер, приводя впоследствии к всеобщему подъему. Но это слишком слабое утешение для миллионов людей, оказавшихся под колесами обезличенной «исторической необходимости». Уж кто-кто, а живущие в России знают это не понаслышке.
Но несравненно важнее другое: упадок, деградация и регресс такие же равноценные и равнозначные формы человеческого развития, как прогресс и эволюция. История человечества не есть постоянное улучшение, развитие от хорошего к лучшему. В ней фазы подъема и прогресса нередко сменялись фазами длительного регресса и чудовищного упадка, когда смыслом человеческого существования становилось простое физическое выживание. При этом достижения предшествующих восходящих эпох пускались в распыл и под нож – нередко в прямом смысле слова.
Упования на то, что природа человека хороша по своей сути, выглядят неоправданно оптимистично. История слишком наглядно доказывает, что нет такого преступления, которое люди не совершили бы, и что глубина человеческого падения, причем падения ни единиц, ни групп, а масс и народов, поистине беспредельна.
Нам не дано выбирать историческую эпоху, в которой мы живем. Не очень велики шансы и предотвратить нежелательные тектонические сдвиги. Хотя бы по причине непонимания, почему и как они происходят - здесь работают масштабные закономерности, смысл и механизмы которых не расшифрованы. Мы твердо знаем лишь одно: регресс и упадок случались не раз, значит, они могут повториться. В том числе выпасть на нашу долю.
Это не призыв отказаться от априори позитивного взгляда на будущее в пользу столь же априори негативного. Смысл моей идеи в другом: пора перестать рассматривать время, в котором мы живем, как несамостоятельное, как приготовление к «светлому будущему» или же ужасный конец «великой эпохи». Признание самоценности и самостоятельности переживаемого исторического момента не исключает его оценки как переходного и даже переломного. Но не стоит заранее предрешать,
Признание этой, довольно очевидной вещи позволит по-новому взглянуть на перемены последнего пятнадцатилетия и обнаружить в них не одни лишь советские руины, не один лишь недостроенный «цивилизованный капитализм» или не вполне возродившуюся «державность». И даже не сочетание того и другого.
Сотря случайные черты, мы с изумлением обнаружим, что на наших глазах происходит в полном смысле рождение нового мира – мира, еще не знаемого историей. В России интенсивно формируется новое социальное качество, и этот процесс зашел уже настолько далеко, что его можно обнаружить, описать и осмыслить. Зерна перемен взошли и заколосились.
Если же перейти от метафор к более осязаемым вещам, то речь пойдет о формировании в нашей стране государства и общества, образующих новую социальную систему.
Сначала о государстве. На наших глазах и при нашем пассивном или активном участии произошел сдвиг от советской верии социального государства, государства всеобщего социального обеспечения
