Кровь и почва русской истории

безусловным признанием культурного превосходства, политической гегемонии, исторического успеха и биологической силы русского народа.

Расширяя диапазон культурных реакций и социальных моделей русских, обогащая их генетически, ассимиляция в то же время вела к постепенному уменьшению иноэтничных примесей и повышению гомогенности населения Русской равнины. Краниологические материалы XVII-XVIII вв. обнаруживают, что локальные варианты отклонялись от основного для русских антропологического типа очень незначительно и проявлялись в пределах единого гомогенного типа[111].

Начиная с позднего средневековья, в имперский период русские минимизировали стратегию этнической метисации и перешли к этнической сегрегации. Судя по краниологическим данным, в XVII-XVIII вв. метисация в относительно больших масштабах происходила только в Сибири[112]. Да и там она не была доминирующей тенденцией. Вот важное наблюдение основателя отечественной антропологической школы А.П.Богданова: «Может быть, многие и женились на туземках и делались оседлыми, но большинство первобытных колонизаторов было не таково. <…> Идеал у русского человека вовсе не таков, чтобы легко скрутить свою жизнь с какою-нибудь “поганью”, как и теперь еще (в последней трети XIX в. – В.С.) сплошь и рядом честит русский человек иноверца. Он будет с ним вести дела, будет с ним ласков и дружелюбен, войдет с ним в приязнь во всем, кроме того, чтобы породниться, чтобы ввести в свою семью инородческий элемент. <…> Часто поселяне различных племен живут по соседству, но браки между ними редки, хотя романы часты, но романы односторонние: русских ловеласов с инородческими камеями, но не наоборот»[113].

В Европейской же России массы крестьянства - русского и иноэтничного – не смешивались между собой, даже живя бок о бок. Зачастую русские и, скажем, татары или башкиры жили в одном селе десятилетиями, между ними складывались прекрасные отношения, но этнического смешения не происходило.

Народная (в смысле спонтанная, не регулируемая и не направляемая административно) политика русского человека в имперский период отечественной истории следовала – скорее инстинктивно, чем осознанно – линии этнической и расовой эндогамии. При этом массовые социальные и культурные практики (проще говоря, поведение русского народа) структурно совпадают с элитарным дискурсом. В XIX в. он был обильно испещрен утверждениями и теоретическими построениями, причем исходившие от ученых прогрессистской репутации, о высших и низших расах и племенах, о расовых различиях как движущей силе истории, об опасности расового смешения и др. Во многом это объясняется «натурализацией» дискурса вследствие влияния на него биологии (особенно учения Дарвина о естественном отборе), а также общей нагруженностью интеллектуально-культурного контекста эпохи идеями борьбы, неравенства и т.д. В любом случае прогрессивной русской культуре и науке был совсем не чужд расовый образ мыслей – признание фундаментальной, онтологической важности этнических и расовых различий.

В общем, русская формула этнического сосуществования носила гибкий и исторически вариабельный характер: на ранних этапах отечественной истории русские придерживались стратегии метисации, позже они предпочитали эндогамию. Русский modus vivendi имперского периода можно охарактеризовать как сожительство и сосуществование, но не смешение и слияние. Он был похож на современную доктрину американской этнической политики, известную под названием «салата»: этнические «кусочки» перемешаны, но не теряют свои качества.

Почему произошла смена стратегии? Можно предположить, что русские, переживавшие с начала XVI в. беспрецедентный демографический подъем, не испытывали более потребности в метисации как машине территориальной экспансии. Не проявляли склонности к ассимиляции в русскость и крупные этнические группы, с которыми русские столкнулась в период имперского строительства: татары и башкиры, народы Закавказья и Средней Азии, прибалты и поляки. А русские при всей их численности и силе не могли ассимилировать многочисленные народы, некоторые из которых были экономически и культурно развиты не менее русских, имели традицию собственной государственности и выраженную конфессиональную идентичность.

Так или иначе, русская терпимость и относительно мирный характер имперской экспансии были следствием силы и внутреннего превосходства русского народа. Сильному легче быть терпимым, чем слабому. В то же время русские избегали - полусознательно, полуинстинктивно – демонстрации своего превосходства. Живущим в стеклянном доме – континентальной империи - не следовало бросаться камнями в соседей. По возможности русские стремились к приязненным отношениям с ними и не отказывали им в возможности ассимилироваться.

Но сами не «обынородчивались». Хотя подобное, в том числе и переход русских в ислам, случалось, власть и общественное мнение относились к этому сугубо отрицательно. Стремление же к документальной фиксации таких случаев свидетельствует об их редкости: то, что носит повсеместный характер и воспринимается как само собой разумеющееся, вряд ли специально отмечалось бы современниками.

Таковы были массовые спонтанные народные практики. А как выглядела государственная политика империи? Ее абсолютными приоритетами были сохранение политической стабильности, территориальной целостности и поддержание статуса великой державы. Одним из ключевых элементов имперской стратегии стало включение иноэтничной верхушки в имперскую элиту, что создавало эффективную сеть управления и служило залогом стабильности покоренных народов.

Империя не стремилась к культурной и этнической гомогенности и поддерживала этническое, расовое и культурное разнообразие, спонтанно следуя в этом отношении одному из положений теории систем: чем сложнее явление, тем оно целостнее.

Хотя ассимиляторская линия также присутствовала в имперской стратегии, она никогда не была самодовлеющей: русификация, обращение в православие использовались ситуативно, прагматически и, как правило, не носили долговременного характера. Ассимиляторские меры поводилась в той мере и там, где, как предполагалось, укрепляли политическую стабильность и территориальную интеграцию, и сворачивались, если их результаты оказывались противоположными[114]. (Об одном важном исключении из этого правила будет сказано дальше.)

В целом на вновь приобретенных землях проводилась политика гражданского равенства. «Житель только что занятых Ташкента и Самарканда имел не меньше прав по сравнению с жителем любого города в европейской части империи. Англичанин Ф.Скрин, анализируя политику самодержавия в Средней Азии, с удивлением писал, что “завоеванные расы сразу же становятся русскими гражданами и получают право селиться в любой части империи”»[115]. Формально российское законодательство почти не знало правовых ограничений по национальному признаку.

Высокая терпимость в отношении этнических и религиозных групп не составляла уникальное достояние России, а была общей чертой континентальных империй. Христианское население Балкан приветствовало османское владычество, принесшее ему мир, порядок и ограничившее жестокую эксплуатацию со стороны местных элит. Турецкая система была более терпимой к своим иноэтничным подданным, чем многие христианские государства к «собратьям во Христе». Появление хрестоматийных «турецких зверств» относится ко времени кардинального ослабления турок (составлявших демографическое меньшинство в собственной империи), капитального проигрыша Османов в конкуренции с европейскими державами и Россией, а также формирования национализма этнических групп внутри империи (как национализма покоренных народов, так и собственно турецкого). Поэтому турецкие «жестокости» (к слову, весьма преувеличенные) были проекцией нараставшей турецкой слабости, а не силы. В то же самое время находившаяся в типологически близкой ситуации Габсбургская империя избрала средством решения национальных проблем мирный путь - расширение политических и культурных прав входивших в нее народов.

Вместе с тем было бы ошибкой полагать, что в Российской империи этничность вообще не имела значения и элиминировалась в пользу конфессионального принципа, что, согласно расхожему мифу об имперской России, достаточно было перейти в православие, чтобы стать русским. Если дело обстояло таким образом, то почему в документах XVI в. непременно указывалось этническое происхождение принявших православие? «Крещеный мордвин», «из немец», татарин новокрещен», «из литвин» и т.д. Православие было важным, но не абсолютным этническим маркером. Перешедшие в ислам русские все равно оставались русскими, хотя и изменившими вере. Аналогичным образом, по утверждению ряда католических