Кровь и почва русской истории

предрасположенность к определенному социальному поведению, что близко к понятию паттерна в психологии.

Моя магистральная мысль состоит в том, что ключевое значение для понимания характера отношений России с внешним миром имеет не якобы объективный пространственный фактор, а культурно-историческая и ментальная специфика. Проще говоря, в геополитическом коде главной оказывается вовсе не геополитика.

Пространство в человеческой истории не константно, его восприятие обусловлено психологически и культурно-исторически: «Отношение между пространством и историей является обратным по отношению к тому, которое преподносит расистская теория (вместо «расистской теории» здесь можно смело подставить «классическая геополитика». – В.С.): не пространство есть то, что определяет течение и темп человеческой цивилизации, но, наоборот, общественная эволюция исторически изменяет и определяет роль пространства. Сведение человеческой истории к проблеме пространства является фундаментальной ошибкой…»[294].

Современные русские «стратеги» охотно доказывают «врожденную» геополитическую несовместимость России и Великобритании, России и США. Ах, знали бы они, что, основываясь ровно на тех же геополитических аргументах, английские виги XVIII в. утверждали, что Россия и Великобритания обречены на союз, а в XIX в. интеллектуалы то же самое думали о взаимоотношения России и США.

Можно привести более близкий и лучше известный пример – Польшу. Традиционно придерживавшаяся политики равноудаленности от России и Германии, она в 1990-е годы попыталась взять на себя миссию посредничества между Россией и Европой. Когда стратегия «моста» не была востребована ни Москвой, ни Берлином, Варшава попыталась противопоставить русско-немецкому экономическому сближению идею общеевропейской солидарности. Таким образом, хотя географическое положение этой страны осталось прежним, изменились – и притом кардинально – историческая ситуация и окружающий мир.

Берущий за живое пример из того же ряда находится перед нашим носом. Сибирь, которая традиционно выглядела залогом русской неуязвимости, по мере усиления Китая и ослабления России превратилась в окно стратегической уязвимости[295].

Таким образом, географические образы постоянно трансформируются в меняющемся историческом контексте и в связи с изменением целей человеческой деятельности; а с ними трансформируются и якобы извечные геополитические представления: старые атрофируются, новые возникают.

Экстраполяция этой мысли на русскую историю, характер взаимоотношений России с внешним миром ведет к следующему умозаключению: восприятие собственно геополитической стороны этих отношений было во многом, если не в основном, предопределено их историей, культурными и психологическими склонностями, симпатиями и предубеждениями русских, а также (о чем нередко забывают) противостоящей стороны. Предельно упрощая, границы сначала проходили в головах, а уже затем проецировались на карты, причем ментальные барьеры зачастую оказывались устойчивее государственно-политических границ.

Концептуальная канва

Акцент на культурно-психологической подоплеке внешнеполитических стереотипов и первичности этого фактора для понимания логики их развития предполагает специфический ракурс рассмотрения и соответствующую терминологию. Ключевое понятие моего анализа – понятие Другого. Вопреки поверхностным утверждениям об изживании дихотомии Мы-Они, Свое-Чужое в «цивилизованных» странах, о ее сохранении только в «примитивных», «традиционных», «закрытых» обществах (к которым авторы подобных сентенций относят Россию)[296], эта дихотомия носит в полном смысле слова архетипический, то есть предзаданный характер, коренится в коллективном бессознательном и поэтому неуничтожима, имеет многообразные и обширные актуальные проекции. В культурной антропологии и этнологии дуальная оппозиция Мы-Они вообще занимает одно из центральных мест, служа тем стержнем, вокруг которого выстраивается концептуальный каркас этих наук.

Осознание Мы, то есть собственной идентичности, до конца невозможно без Другого. «Мы становимся сами собой только потому, что отличаем себя от реального, а чаще – воображаемого “другого”», - утверждает рафинированно либеральный современный автор. Хотя теоретически возможны три модуса восприятия Другого: враждебный, нейтральный, дружественный, сам факт различения и отграничения в высокой степени предрасполагает к негативизации Другого, отношения к нему с позиции презумпции его неполноценности и ущербности. «Как с точки зрения индивида, так и воображаемого сообщества [в виде] нации психологически очень трудно согласиться с наличием сильно отличающегося от нас “другого”, одновременно признавая его основополагающее человеческое равенство и достоинство» [297]. Человеческая психика с огромным трудом, крайне неохотно и лишь временно может допустить, что источник зла коренится в Мы; не в пример охотнее и легче зло приписывается Другим.

Отношение к Другому–как–Врагу, указывал К.Шмитт, всегда более бдительное, напряженное и эмоционально насыщенное, чем отношение к Другому-как-Другу, теряющему качественную определенность по мере сближения или даже интеграции с Мы. Именно Враг позволяет лучше осознать, четче и категоричнее  сформулировать образ Мы. Вместе с тем стоит помнить об имманентной внутренней противоречивости Другого, могущего быть как Другом, так и Врагом, и эти взаимопереходы и трансформации служат глубинным источником динамики внешнеполитических стереотипов.

Таким образом, отношения русских с внешним миром можно формализовать, описывая их как динамику внешнеполитической проекции архетипа Мы-Они. В геополитических кодах в снятом виде содержатся этнические модификации этого архетипа. Стереоскопичной и дифференцированной эту картину сделают несколько важных уточнений.

Первое. В подобных отношениях культуры, страны и цивилизации воспринимаются не как сложные и внутренне дифференцированные, а как целостные и гомогенные. «Реальные и разнообразные страны Западной Европы подверглись (русской интеллигенцией. – В.С.) искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения». «Слово “Запад” и тогда (в первой половине XIX в. – В.С.), и даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию – положительную или отрицательную, - реакцию, которая давно утратила всякую связь с “реально существующими” странами, составляющими Западную Европу и Северную Америку»[298].

Тем не менее, в некотором противоречии со сказанным выше, для отечественного дискурса – элитарного и массового – о Западе характерно его восприятие как качественно неоднородного и даже дуалистического. Подробнее этот дуализм восприятия, генетически восходящий к имманентной амбивалентности Другого, будет продемонстрирован в дальнейшем изложении. Сейчас достаточно отметить, что в зависимости от исторического контекста Запад осмысливался и рационализировался в парах оппозиций «ложного» и «истинного», «прогрессивного» и «реакционного», «пролетарского» и «буржуазного», «враждебного» и «дружественного» и т.д.. Причем эти оппозиции лишь в незначительной степени были привязаны к реальным западным странам, в подавляющем большинстве случаев представляя атрибут Запада, сконструированного русскими.

Исторически мы обращались не столько к реальному Западу, сколько к его мифологизированному образу, имевшему к подлинному Западу отдаленное отношение. «Запад был… не набором реальных, отличающихся друг от друга стран, испытывающих собственные трудности, а неким полигоном для воображения…»[299]. В этом смысле Запад оказался скорее метафизической, чем конкретно-исторической и географической категорией.

Запад, со своей стороны, также воспринимал восточного соседа в не менее мифологизированной манере и как гомогенную целостность. Достаточно вспомнить, что еще недавно среднему западному человеку все граждане советского Левиафана виделись именно как «русские» (даже не как «советские»). Да и сейчас крайне редко проводится различие между представителями живущих в России различных народов: