Кровь и почва русской истории

группы воспринимаются более позитивно, чем «расово» чужие, причем величина культурной дистанции не имеет принципиального значения.

Это очень хорошо прослеживается в крайне отрицательном отношению русских к амальгамации – бракам с чужой «расой». «Если можно еще говорить о некоторых групповых различиях в отношении перспективы соседства с этническими чужими… то в отношении к браку с нерусскими, приезжими всякие градации отношений исчезают: здесь негативизм респондентов из разных социальных категорий достигает максимума, а колебания между отдельными группами оказываются малозначимыми. В этом случае этнические барьеры превращаются в расовые (курсив мой. – В.С.)»[409].

Правда, в подобном отношении нет ничего специфически русского: в «образцовой» иммиграционной политии США расовый барьер в брачных связях практически непреодолим: 99 % браков заключаются в рамках своей расы. В каком-то смысле русские даже меньше расисты, чем американцы. Вопреки массовому убеждению в нежелательности браков с чужой «расой», подобные брачные союзы процветают в Москве. К концу 1990-х годов у русских женщин столицы «стремление заключать внутринациональные браки почти исчезло» [410]. Более того, «к 1999 г. доля межэтнических браков, заключенных русскими женщинами, даже превысила уровень, ожидаемый при панмиксии», при этом уже в 1995 г. частота браков с армянами, грузинами, азербайджанцами почти сравнялась с частотой преобладавших дотоле русско-украинских браков. Одновременно стало заметно меньше традиционных для Москвы русско-еврейских и русско-белорусских браков, зато идет заметное увеличение доли браков между русскими женщинами и представителями северокавказских народов[411].

Отказ русских женщин от брачной ассортативности вызван скорее всего не их стихийным интернационализмом, а острым дефицитом русских мужчин вследствие остро выраженной в столичном мегаполисе половой диспропорции, а также ухудшением «качества» потенциальных славянских мужей (рост пьянства и алкоголизма и т.д.). Базовый инстинкт продолжения рода берет верх над инстинктивной же настороженностью в адрес чужой «расы».

В то же самое время этнические группы российской столицы, вышедшие из Северного Кавказа, Закавказья, Средней Азии и Поволжья (кроме башкир), в отличие от русских предпочитают заключать браки внутри собственных групп. Эндогамия характерна также для армян и евреев[412]. То есть для нерусских этнических групп значение «расы» сохраняется и даже усиливается.

Я далек от мысли, будто внешность («раса») автоматически порождает этнофобию. Это не причина, а ключевая предпосылка этнофобии, в более широком смысле - предпосылка этнической (не)лояльности вообще. Человек иной «расы» не обязательно «враг», но априори «другой, а потому у него заведомо больше шансов стать «врагом». И наоборот: человек «своей» расы априори рассматривается дружественно.

В рассматриваемом мною случае отправной точкой культурных предрассудков и социальных предубеждений выступает биологическое различие в «телах». Не культура и религия, а внешность, тело оказывается той предельной нередуцируемой границей, вдоль которой возникает этническая напряженность. Культурные различия приобретают смысл и значение не сами по себе, а лишь в привязке к этой границе. Ведь прежде чем питать (не)лояльность к группе ее надо выделить, а «раса» - наиболее заметный и простой критерий такого выделения.

Вот характерное наблюдение. Татары и башкиры такие же номинальные мусульмане, как «кавказцы» и народы Средней Азии, однако массовое отношение русских к первым несравненно лучше, чем ко вторым. Почему? Да, опыт совместного исторического проживания русских и татар велик, а татары, в целом, говорят по-русски лучше «кавказцев». Но, возможно, более важна фенотипическая близость? Отличить татарина от русского сможет только специалист-антрополог, да и то не всегда. В то же самое время татары и башкиры разделяют в отношении «кавказцев» приблизительно те же чувства и эмоции, что и русские; показатели «кавказофобии» у русских, татар и башкир довольно близки.

Не культура, а биология создает презумпцию взаимного недоверия. Культура же может сгладить ее, или, наоборот, развить, трансформировать во вражду. Но не может уничтожить ни различие в «расе», ни различение этой дифференциации людьми, ведь речь идет в подлинном смысле слова о биологическом механизме, обеспечивающем выживание человеческих групп.

Важность биологии не исчерпывается лишь врожденным механизмом различения «тел». Генетически закрепленная предрасположенность к определенному поведению и восприятию мира теоретически объясняет, почему некоторые группы «расово» чуждых мигрантов ведут себя заметно агрессивнее других, причем это не зависит от их численности.

Основа такого поведения – биологическая. Наукой давно и надежно установлена наследственно обусловленная и, что в нашем случае особенно важно, этнически дифференцированная агрессивность[413]. Проще говоря, некоторые народы по самой своей природе более агрессивны, чем другие. Далее биология вступает в сложные взаимоотношения с культурой. Последняя может сублимировать агрессию в социально приемлемые формы, а может, наоборот, поощрять и подддерживать агрессивный тип поведения, культурно легитимировать инстинкты врожденных убийц.

Неужели культура и ценности вообще не имеют отношения к этнофобии? Почему же, имеют. Правда, популярная схема столкновении урбанистической (модернистской) культуры русских с патриархальной (традиционной) культурой иммигрантов в данном случае нуждается в серьезной ревизии. Ведь главной претензией к нежелательным иммигрантам оказываются их успехи в городской среде, к которой, казалось бы, русские «аборигены» должны быть приспособлены гораздо лучше.

Оказывается, вопрос в том, кто к чему приспособлен. По данным результатов уникального в своей репрезентативности социологического исследования, менее других этнических групп к восприятию «рыночного мышления» были готовы русские, белорусы и коми. Зато лучше других были подготовлены жители Северного Кавказа, Закавказья и Средней Азии[414]. И понятно почему: коммунистические правители беспощадно подавляли малейшие элементы рынка и свободного предпринимательства в России – основе советской империи, но предпочитали не замечать оных на национальной периферии. Зато для русских нормальной социальной средой обитания является развитое индустриальное государство, а для иммигрантов – криминально-феодальная среда. Культурная дистанция и ценностный разрыв здесь налицо. Вот только это разрыв между двумя социальными мирами: ориентированным на социальным прогресс и деградационным, точнее, разрыв между прогрессивным прошлым и деградационным настоящим. Причем оба этих варианты этнически «привязаны»: один – к русской массе, другой – к мигрантам.

В «сухом», нередуцируемом остатке у нас снова оказываются биологические (расовые и этнические) различия. Культура и социальная инженерия способны ослабить их, в каком-то ограниченном смысле даже преодолеть, но не элиминировать. «Расой» и этничностью можно манипулировать, их невозможно создать. Другой вопрос, почему и в каких контекстах воспаляются этнические швы, в силу каких причин вчерашние «другие» превращаются в сегодняшних «чужих» и даже «врагов».

Обращение в поисках ответа на этот вопрос к «социальной гипотезе», объяснение динамики этнофобии социально-экономическим кризисом и грандиозными переменами последних пятнадцати лет столь же мало удовлетворительно, что «мигрантская» и «социокультурная» гипотезы. Безусловно, кризисная ситуация стимулировала этнофобию в России, однако социально-экономический кризис не был ее первопричиной и определяющим фактором динамики. В этом отношении выявлены лишь слабые корреляции, но не жесткие каузальные связи. «Данные исследований опровергают широко распространенное мнение о том, что ксенофобия связана по преимуществу с ухудшением материального положения, низким статусом либо конфликтом групповых интересов. […] Она не зависит от политических, идеологических, демографических обстоятельство. Возникновение, развитие либо смещение этнических фобий в этом плане – индикатор изменений всего (курсив мой. – В.С.) ценностного поля общественного сознания»[415].

Заключительная фраза процитированного пассажа служит методологическом ключом к пониманию социального состава отечественных носителей этнофобии. Она не привилегия какой-то социальной группы, а относительно равномерно распределена по всем слоям отечественного общества. Классический социологический портрет ксенофоба - пожилой и малообразованный житель малых и средних городов или села – относится к рубежу 1980-х и 1990-х годов. В настоящее время этнофобия радикально расширила