До расплета его, до меня в немоте междуречья.
До ужаленного хребта между святостью и святотатством.
До близи покрова, до лунных раздвинутых зарослей схимы,
до узкого росного лаза в трепещущих отблесках - до...
До этого слова - последнего и одного на двоих нас - до ты.
До ты наплывающих волнами тел,
до ты отбегающих вниз отражений,
до ты пузырьков, восходящих со дна темноты, немоты, пустоты...
До этой маленькой, удаляющейся лодочки, плывущей в уже светлеющем небе; лодочки - в четыре медленных, медленнее ударов сердца, весла;
и еще два - в небо опущены за кормой;
и еще два - сушатся, подрагивая над нею.
Шли дни, спиною вперед шли. Двое осталось, как нас двое. Молча. То есть, конечно, мы говорили, но тише, и в стороне от себя. От нас. Чем дальше, тем лучше.
На воду смотрели. На тот ее берег. Казалось, каждое дерево, каждую ветвь на каждом, не глядя, могли повторить, продвигаясь под лыком их медленно и тягуче, как сон.
Вон там, под орехом, отсюда незримый, лежит, не вставая, баба, лежит на спине с запрокинутой головой - говорящей. И смуглая белка с тлеющими подпалинами сидит перед его продубленной неподвижной ступней: то воткнется остреньким личиком в глухую канавку под пальцами, то отпрянет, обескураженная, с распушенным столбняком хвоста.
Мы тоже лежим под деревцем, пробравшимся на цыпочках почти к самой воде. 48 - в его тени. Пуджимся то и дело, на перехват дыхания. Я хлещу воду текучими пригоршнями, стоя по пояс, едва удерживая себя в потоке.
Индия для индуса, как сказал тот же Вивекананда, это священная Ганга и Гита.
Гиту на днях перечитывала Ксения. Я не смог. Видимо, я для нее слишком испорчен, с головы начиная. То, о чем мы с Амиром спорили. То, что прежде меня так отваживало от Индии, по недоумию. Этот приторный кич - повсюду, во всем, куда глаз ни ляжет. Как же это соседствует с безднами вед, струйным духом аскетов, стоящих в небе, как жаворонки на воздушных струях?
И не просто соседствует, а - закадычно, в обнимку.
Но именно благодаря этой, иллюзорной, конечно, и тем не менее бесконечной баньянной обнимке верха и низа, внешнего с внутренним, прошлого с будущим, мифа с реальностью, нового опыта с предшествующим; благодаря этому шрути-смрити как вселенскому тутти-фрути Индия и сохранила себя, не замутнив во времени ни целомудрие глубины, ни - прикрывающую ее поверхность, льнущую к ладони и обкатывающую хрусталик.
Сат, чит, ананда. Бытие, сознание, радость. Одним словом звучит: Бог.
Входили мы в эту священную текучую книгу поочередно (индусы называют священные книги мандалами), и выходили, облепленные сверкавшими буквицами капель, стекавшими на песок.
Счастлив тот, говорят индусы, кто омылся в Ганге, постригся в Праяге, а умер в Варанаси.
Паломничество от истока до устья занимает шесть лет.
Оканчивающий свою жизнь погружением в Гангу обретает вечное блаженство. И такая смерть освящена традицией, не являясь буквальным самоубийством, как и уже отошедшее в прошлое сати - самосожжение вдов на погребальных кострах мужей.
В одном из преданий житель Калькутты приходит в глухую деревню, расположенную на другом конце света от Ганги, и в доме, где он остановился, ему наливают кринку молока, смешанного с пеплом умершего сына хозяина - чтобы хоть пепел впитался в кровь, сливаясь с каплями Ганги.
На шее у Ксении просыхали бусики-четки из священного дерева тулси, 108 пупырчатых шариков цвета какао с нежно-розовым отсветом. Подаренные ей Амиром, вместе с томиком Ригведы, лежащим открытым, обложкой кверху, на ее груди.
Я сижу рядом, очищая манго, и, протягивая ей ломтик, говорю: Брахман, удерживаешь ли ты в памяти Ригведу?
Она, не открывая глаз, улыбается, повторяя только что прочитанное мне: Удерживающий ее в памяти не пятнается грехом, даже уничтожив эти три мира, даже вкушая пищу, полученную от кого попало, - и слизывает дольку с моей руки.
- А знаешь, что начертано на их гербе? - говорит она, задумчиво выходя из воды, отжимая подол сари, уже совсем обесцвеченного, похожего на расплывшуюся контурную карту. - Угадай.
- Йогин, - говорю.
- Тепло. Из упанишад.
- Ом.
- Еще теплей. Побеждает лишь истина. А в менее прямолинейном переводе: видящий владеет сутью вещей.
Посреди этой мягкой закатной промасленной и, вместе с тем, какой-то настороженной тишины, нас окружавшей, эти краткие реплики были как слюдяные песчаные змейки, бесшумно скользящие за ветерком.
Черты лица Ксении как-то на глазах заострились. И отдалились. И, в отдалении этом, приблизились. Видимо, что-то подобное происходило в ее глазах и с моим лицом.
Были еще две встречи с Амиром. Одна - в его доме, другая - у его 'кармических', как он говорил, друзей. Эта семья и строила тот многоглавый комплекс, который всё подтягивался ввысь над городом, и где Амиру под его школу была отведена верхняя небесная площадь с круговым застекленным обзором.
Царственный дом их, вросший в квартал бедняков и отмежеванный от него белокаменным забором, находился неподалеку от стройки.
В день, когда мы были приглашены на ужин, в предгрозовом затишье было слышно, как шевелятся, приподнимаясь, волосы воды, как трясутся поджилки листвы, как мутится придушенный воздух, как, мигая, темнеет желто-красный с чаинками свет.
Мы сидели в саду, за чаем: Амир, Ксения, я и хозяин дома, человек с грузным телом, хваткими женскими руками и не запомнившимся лысым лицом.
Подавала дочь хозяина, стройная, в огненном сари, из-под которого - только лоб и глаза: безупречно черные на безупречно белом, под спокойным размахом бровей.
Две собаки, лежащие на траве, поначалу принятые за бычков. Мать хозяина, сидящая в кресле в глубине сада под деревом.
Первым же шквальным ветром, еще до грозы, опрокинуло стол и поволокло по траве. Амир, в рвущемся белом облаке, сжимая в ладонях свой посох, воткнутый в землю, продолжал наворачивать речь, игнорируя происходящее. Псов носило по саду. Мать расшатывало и, вместе с креслом, приподнимало. Дочь горела в дверном проеме. Нас с Ксенией потряхивало на стульях. Неподвижен был только Амир с неизменной осанкой и оплывший на стуле хозяин, продолжавшие разговор, как ни в чем не бывало.
А по утрам мы садились в изголовье кровати у распахнутого окна и могли часами смотреть на маленьких ушастых человечков, игравших в 'короля' на железной бочке, наполненной теплой солнечною водой. Могли. Но вряд ли смотрели. А если и смотрели, то как в перевернутый бинокль. Уже перевернутый. С хорошей резкостью, но уводящий видимость к горизонту. Видимость. И, спускаясь к реке, обернувшись, видели - себя, нас, еще струившихся за окном.
Через два дня они - те, за окном, еще заедут проститься с Йогином по пути на поезд. Ранним утром они сойдут с рюкзаками у того же моста, и он оставит ее под надвинутым на лоб козырьком одинокой
