И: олененок с фаюмскими глазами на лице и бежевой в белых ноликах сорочке - фланелевой.
И вся округа - в павлинах, самках, сидящих на ветвях, кричащих, как вакханки, вверх, заплющив очи. А герои, развернув хвосты, елозят грудью по земле под ними.
И, обернувшись: веер нефти в солнечном луче - последнем, смерклось.
Я был уже рядом с дорогой. Тропа вильнула, под ногами - павлиньи перья; справа в кусте, на весу, мерцало мертвое павлинье тело с текущей к земле шеей и маленькой литой головкой в короне.
Вынув фотоаппарат, я приблизился; вспышка - и что-то дернулось рядом с моей ступней. Я глянул вниз и обмер: двухметровый ящер, чуть улыбаясь, дышал мне в щиколотку, глядя снизу немигающим взглядом.
Городок встретил роеньем огней, ежевечерней толчеей речи, запахов, красок. Древесный старец в серебристых водорослях волос сидел у реки, привалившись к валуну, торчащему из песка, и что-то тихо вещал в микрофон, облокотившись на усилитель. Слушавшие его сидели по одному во тьме меж остывающими каменюгами.
У крайней к лесу харчевни уже собирались нищие и обезьяны. Они рассаживались амфитеатром: слева от двери - всегда - обезьяны, справа - люди. После закрытия хозяин вынесет им оставшуюся еду. Самки волнуются, нервно перекидывая младенцев из одной руки в другую, не глядя; взгляд устремлен на дверь. Сутулый самец стоит чуть впереди, скрестив ладони у гениталий. Еда! Первые подходят люди, берут; обезьяны зорко вглядываются - кто и сколько. Если кто-нибудь взял лишнее, они поднимают визг, лай, скалят зубы, заламывают руки со сжатыми кулаками. И если тот замешкается вернуть излишек - срываются с места, окружают его и, вырвав еду из рук, теснят к лесу. И возвращаются, вытянув губы совочком и покачивая головами.'
Первая порция была готова к отправке. Наутро я сходил на почту и, выслав, позвонил. Журнал, похоже, был на грани закрытия. Да, сказал редактор, до конца месяца, а дальше - никаких гарантий.
Повесив трубку, я неожиданно вздохнул свободней. По крайней мере - от обязательств.
На следующий день мы отправились в Гималаи к истоку Ганга.
Я не знал, что в ту зыбкую ночь перед вылетом в Индию, между нами, кратко забывшимися во сне, легла смерть и, повернувшись лицом к Ксении, назвала ее день: восьмой.
Это и был восьмой. Она нервничала. Все шло через пень-колоду. В джипе на девятерых я был семнадцатым, с краю. То есть сбоку от джипа, будто на яхте, откинувшись от борта. Дорога - на многих участках не шире колес - вилась серпантином над мглистыми пропастями. Повороты - градусов до трехсот. Машины, сближаясь вслепую, сигналят и, не сбавляя скорость, закладывают вираж и - доля секунды - удар? Нет, стоим. Между бамперами не протиснуть и пальца.
И начинается умонепостижимое - этот медленный танец разъезда двух джипов, где каждый - одним бортом прижался к скале, а другим - над обрывом. Шоферы - как богомолы - рука на руле, другая приподнята, согнута в локте. И не шелохнутся. Осанка. И смотрят: глаз в глаз. И - неуловимо ресничные жесты друг другу. И - движутся. Но на дорогу не глядя. На слух!
От Ришикеша до истока около 250 км - день езды со сменой джипа в Уттаркаши. Оттуда дорога еще круче. На рыночной площади, в этом адском вареве машин и людей, я на миг зазевался и, вскрикнув от боли, еще успел отскочить в сторону: белый 'амбассадор', тихо катившийся вниз без водителя, ткнулся задним бампером мне в колено.
Ксения настаивала на немедленном возвращеньи. Какие тропы, какие ледники с такой ногой, - нервничала она, глядя как-то вниз и в сторону от меня. Я пританцовывал, пытаясь отвлечь ее от позора. Решили: если не трещина, не перелом, то - к истоку. Она промолчала.
Допотопный рентген был найден в картонном домике в конце узкой улочки, выходящей на пустырь. В течение получаса брешь в стене была залатана и недостающая дверь навешена. Рентген делал мальчик лет девяти на вид.
Ушиб.
Шоферы отказывались наотрез - на ночь глядя. Уговорил на 30 км по пути - до ущелья 'Горячая весна'.
Только когда он высадил нас и, развернувшись, исчез, мы поняли, почему он с такой легкостью согласился нас подбросить. До оазиса оставалось едва ли не столько же - но уже по взвившейся от земли дороге. А это селенье, точнее - гноящаяся корочка по сторонам от надреза дороги, - также звалось 'Горячая весна'.
Безжизненные, чуть сковырнутые струпья построек. Шрам дороги, как бы продавленной заржавленным тесаком и присыпанный теплой золой по-живому. Утлый слезящийся свет. Без ашрамов. Ущелье, в которое солнце косит лишь часок.
Семиколенные катакомбы дома, по пояс выпростанного из земли, безмолвной и голой, такой же, как этот моложавый старик, ведущий нас по его галереям, лепящимся к скале над пропастью.
Майка на нем - как продырявленный воздух над полем после стихнувшей битвы.
Впереди он, за ним Ксения с ладонью на мутящемся животе, чуть согнувшись от резей, и за красным светофором ее рюкзака - я, полутораногий.
Комната. Лысая лампа с мигающим светом на жилистом шнуре из вспоротого потолка. Мятые глинобитные стены. Косо припавшая к склизкому полу кровать, без белья, с прожженной дырой в полосатом матраце. Дверь, поскользнувшаяся в петле, подергивающаяся, полуживая.
За ней - выход, скользящий к пропасти, без огражденья.
На кромке - будка туалета с боковым, на уровне груди, вентильным краном для душа. Двери нет, в будке - человек в одежде, на корточках, обняв голову, под открытым краном.
Ксения распластана на кровати, лицом в матрац, излучиной, у дыры.
На стене - насекомое, похожее на раздавленный нежно красный куст; выплетается из себя, прорастая.
Темнеет. Лампа мигает, как глухонемой, все настойчивей. К выходу, которого нет.
Чувство такое, будто отсюда не выбраться. Никогда. Всё, как мокрая скользкая глина, плывет. Под ногой, под рукой, нежно красная, под хрусталиком глаза, под плывущей кроватью во вспышках икающей лампы, под Ксенией, в ней, между нами, во мне.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, - бормотал я, выхрамывая из катакомб на дорогу - пустынную, мертвую. Да и ей ведь не больше, чем на ушко, на одно только слово. Ты...
И топорщится нить, препираясь, и мигающий свет, и ни пальцев, ни губ. На игольное только ушко.
Нельзя, - бессмысленно повторял я, вглядываясь в смеркающийся горизонт дороги, - нельзя, - этому глинобитному небу, - нельзя, - этому глиняному ребенку в груди, - нельзя так...
Ангел, а кто ж еще, шел по дороге. Ангел, закутанный в хлам машины. И подобрал нас.
Ласточкино гнездо ашрама. Во внутреннем дворике - два бассейна: мужской и женский, наполненных целебным кипятком, текущим из расселины в скале. И тишь. И тонкий полумесяц над ашрамом.
Один сижу - на кромке, с ногой - одной, опущенной в бассейн. Мужской.
Окно наше горит за спиной, само себе, и никого за ним. Ксения переметывается во тьме от дерева к
