современнее.
Тот же атева закрыл дверь. Второй остался рядом и торчал все время, пока он делал то, на что сослался, мыл руки и отчаянно прикидывал свои шансы против этих двоих. Давным-давно он изучал боевые искусства, давным-давно тренировался в последний раз — а у них это происходило совсем недавно, можно не сомневаться. Он пошел обратно к двери, надеясь, что первый атева сделает ошибку и откроет дверь перед ним — но тот не сделал ошибки, а момент прохода через дверь был единственным и последним шансом. Брен резко двинул локтем человека слева, попытался развернуться, чтобы ударом ноги убрать второго из дверей, и понял, что дело плохо, за долю секунды до того, как ему вывернули руку и плечо приемом, который мог эту руку сломать.
— Ну ладно, ладно, — просипел он, но тут неумолимая каменная стена врезалась ему в лицо сбоку и вдруг оказалось, что невозможно дышать — при вдохе начала потрескивать заломленная рука.
Потом — ничего, кроме учащенного дыхания, их дыхания и его. Место действия не располагало к сложным убеждениям или к размышлениям о чем бы то ни было, кроме боли. Брен почувствовал, как его запястье охватывает шнур, стягивает все туже и туже, и сделал еще одну попытку освободиться, когда один из тех открыл дверь туалета. Но шнур, вывернутая кисть и стиснутый локоть оказались несокрушимыми аргументами в руках второго охранника.
Пришлось идти туда, куда они хотели, — а больше ничего не оставалось; несколько шагов по коридору, потом в дверь, за ней — освещенные керосиновой лампой каменные ступеньки, ведущие вниз, в подвал, о существовании которого в Мальгури он и не подозревал.
— Я хочу поговорить с Банитчи! — заявил он на первой ступеньке и уперся.
И немедленно убедился, что они понятия не имеют о хрупкости человеческих суставов — охранник собирался, не откладывая дела в долгий ящик, сломать ему руку по-настоящему. Брен попытался сойти на ступеньку, оступился, полностью потерял равновесие, а охранник, не обращая внимания, толкал его, используя заломленную руку в качестве рычага, пока ноги Брена каким-то чудом не оказались на месте; следующие несколько ступенек он одолел самостоятельно. В глазах расплывалось, как будто слезы заволакивали и рассеивали свет от единственного висячего светильника. Каменные стены, никакой обстановки, кроме этой одинокой керосиновой лампы да стола со стулом. Гром сотряс камни, даже так глубоко в скале чувствовалась вибрация, и Брену показалось, что это последняя весточка из внешнего мира. Он увидел следующую дверь, открытую в темный коридор. Туда его и протолкнули.
Ждать помощи неоткуда. Разве что Банитчи на какой-то стороне в этой истории, непонятно на какой, и если… в общем, помощи нет и не будет. А я уже потерял свой единственный шанс поторговаться, лишился его, затеяв рукопашную с двумя атеви, — но если бы удалось вырваться хоть на миг… прежде чем они захлопнут за мной дверь — и успеть захлопнуть дверь за ними…
Не очень хороший шанс. Вообще никакого шанса. Но Брена охватило отчаяние, когда его втолкнули в темную камеру без всякого освещения, кроме того отраженного света, что доходил из какой-то комнаты дальше по коридору. Он рассчитывал, что здесь они выпустят его из рук, и приготовился броситься на них, нырнуть пониже и попробовать прорваться между ними.
Но охранник, выпустив локоть Брена, дернул за привязанную к запястью веревку, развернул пленника и припер спиной к стене, а его напарник тем временем схватил вторую руку. Брен попытался лягнуть его, но лишь получил в награду за труды коленом в кишки — руки у атеви были заняты.
— Не надо, — сказал охранник, пока Брен хватал воздух, пытаясь вдохнуть. — Хватит уже, слышите?
После этого он подсек Брену ноги, вытянул одну руку вдоль металлического стержня — а другой охранник в это время вытягивал вторую руку в противоположном направлении — и крепко обмотал шнуром от запястья до локтя.
Все это время Брен пытался наконец перевести дух — а думать мог только об одном: вот беда проклятая… повторял снова и снова… стержень этот классический атевийский способ управиться с беспокойным клиентом, только уровень стержня не соответствовал среднему человеческому росту, и у Брена никак не получалось ни встать на колени, ни выпрямить ноги. Просто чертовски неудобно, ругался он, и никак не придумаешь способа выбраться из этой каши — и некуда даже коленями опереться, чтобы прикрыть от предстоящей обработки жизненно важные части тела…
Но охранники ушли и бросили его одного, не сказав ни слова, только отряхнули руки и одежду, как если бы он нанес ущерб их достоинству. Брен боялся, что они захлопнут дверь и бросят его в темноте… но они оставили все как было, и теперь он видел перед собой открытую дверь, а на полу за ней — их удаляющиеся по коридору тени. Он слышал отзвуки их голосов, они говорили, что пора выпить, — как рабочие, закончившие дело.
Он слышал, как они поднимаются по лестнице, слышал, как захлопнулась дверь.
А потом — ничего, просто тишина.
В самом начале обучения ему объяснили, что самоубийство — необходимое требование его работы, если ситуация в самом деле вот так взорвется. Нежелательно, чтобы человек в руках атеви сыпал технической информацией без разбору и до бесконечности; поначалу это было очень серьезное опасение когда атеви еще не достигли той политической стабильности, которую они имеют последнее столетие, и когда соперничество между ассоциациями было постоянной угрозой Договору… о нет, это не могло случиться, даже при самом смелом воображении.
И тем не менее этот курс до сих пор преподают — Брен знал дюжину безболезненных способов — и до сих пор говорят: если другого выхода нет, выбирай этот, потому что подмоге прийти неоткуда, потому что никто не станет рисковать Договором, чтобы тебя вытащить.
Не то чтобы он мог много чего рассказать, кроме политических сведений против Табини. Техника сегодня стала такой эзотерической, доступной лишь посвященным, что пайдхи ничего не понимал в ней, пока не получал инструктажа на Мосфейре, и в каждом конкретном случае ему приходилось работать до тех пор, пока сам не разберется настолько, чтобы перевести информацию и растолковать атевийским экспертам. Никакими стараниями им не выбить из пайдхи атомных секретов, точно так же, как он не мог бы объяснить технику серхсветового полета.
Но Брен не мог допустить, чтобы его использовали и в политических целях, не мог дать им никаких показаний, ведь запись можно смонтировать, можно вырвать куски из контекста — разве только на нем останутся следы допроса, тогда можно будет показать всему миру, что он говорил под принуждением.
А он еще дал телевизионное интервью — сидел преспокойно перед камерами.
И дал возможность Сенеди записать свои ответы на ленту, включая этот чертов отказ признать пистолет. Теперь у них есть все нужные видеоленты и аудиозаписи.
Черт, думал он. Ну и спортачил я. Так спортачил, что уже не поправить. А там теперь будет командовать Диана Хэнкс, черт побери, хотел бы я, чтоб нашелся кто-то получше, с нормальным воображением, чтоб хоть кто-нибудь мог понять, что Табини все еще лучшая для нас фигура.
Сбросить Табини, заменить его ярым антиземлянином, а меня заменить Дианой Хэнкс — и любоваться, как валится к чертям все, что строили несколько поколений. Уверен. Но среди землян тоже есть сторонники твердой линии, которые считают, что я стал слишком по-дружески относиться к Табини… Они неправы, ни за что не поверю, что они правы; но сегодня на их улице праздник, сегодня они могут кричать «а мы говорили»…
Самое ироничное, что сторонники твердой линии, эти партии «испепели врага», весьма похожи по обе стороны пролива. И никак нельзя отдать ситуацию в их распоряжение.
То, что я позволил забрать себя из рук Сенеди, — ошибка. Теперь это понятно. Надо как-то все вынести, надо узнать, замешан ли Банитчи, не схвачен ли он или еще что — и заставить их опять привлечь Сенеди, чтобы рядом находился хоть кто-то, способный слышать голос разума.
Предостаточно времени, чтобы успели поработать мозги. Мысли галопом неслись от одного плана к другому…
Но когда холод пробрал до костей, когда мышцы начали неметь, потом ныть, потом болеть — голова вдруг отвлеклась от фантастических планов (как поправить то, что испорчено) и нашла себе другие занятия — голова вдруг обнаружила, что телу очень неудобно, очень больно, и начала твердить, что так можно навсегда остаться в погребе, если не дать этим типам то, чего им хочется.
Но я не могу этого сделать. Не могу, не хочу, наверное, я и наполовину правильно не делал свою
