равно, а важна только забота о собственном благополучии?
Он почти готов был задать ей эти вопросы, но она впала в меланхолию, и он понял по какой причине. Когда он встретился с ней следующим утром, вокруг были люди, а позже он тоже не решился — то, что ждало их за пределами этой деревни, не особенно побуждало к спешке. Моргейн собиралась с силами и была еще не готова, не следовало ее беспокоить ненужными расспросами…
Он смирился и занялся изготовлением стрел для лука, который приобрел у одного из жителей деревни, отличного лучника. Тот предлагал подарить ему оружие, но Моргейн настояла, чтобы он принял ответный дар — золотое кольцо неизвестно чьей работы, долгое время лежавшее в ее седельной сумке. Вейни расстроился, полагая, что кольцо что-то значило для нее, но она рассмеялась и заявила, что все, с чем было связано кольцо, осталось теперь в прошлом.
Так ему достался лук, а лучнику — кольцо, вызвавшее зависть у его друзей. Вейни стал тренироваться в стрельбе в компании подростков и Сина, который повсюду таскался за ним, как собачонка, и с радостью делал все, что бы он ни просил.
Лошади нагуляли в загоне и на выпасе жирок, обленились, и Моргейн, которая прежде не могла и часа провести праздно, подолгу сидела на солнышке и разговаривала со старейшинами и молодыми пастушками, рисуя на куске козлиной шкуры на удивление всем окружающим — селяне никогда не видели карты. Хотя жители деревни знали, что мир их просторен, они никогда не видели его в такой перспективе.
Деревня называлась Мирринд, равнина за лесом — Азерот, лес — Шатан. В центре большой окружности, которую представляла собой Азерот, Моргейн нарисовала паутинку рек, которые питали большую реку под названием Нарн. Посреди этого круга она написала также «афатин», что на языке кел означало «Огни», или, в просторечии, «Врата Мира».
Мирные жители деревни Мирринд знали об этих Вратах и с благоговением называли их «Азерот Афатин». Следовательно, до этих пределов их знание мира простиралось. Но Моргейн не выспрашивала подробностей. Она составила карту и написала все названия рунами кел.
Вейни знал, что означают эти руны, как знал и значение слов выученного им языка. Он сидел на ступеньках холла и выводил эти символы в пыли, записывая с их помощью все те новые слова, которые узнавал. Дети Мирринда, толпой бродившие за ним от холла к стойлам, от стойл к стрельбищу, быстро заметили, что он занимается чем-то новым и собрались вокруг.
— Эларх! — заявили они и это означало: Вейни делает то, что выше их понимания. Они восприняли это благоговейно, без насмешек и все отошли, кроме Сина, который сидел в пыли на корточках и пытался копировать символы.
Вейни посмотрел на паренька, работавшего так сосредоточенно, что позабыл обо всем на свете и почувствовал жалость к себе самому, лишенному того, что принадлежало его законным братьям.
Вот перед ним среди детей Мирринда сидел один, которому хотелось большего, чем остальным, который схватывал больше и который — после их отъезда — должен будет пострадать больше всех, обретя желания, которые Мирринд удовлетворить не мог. Родителей у мальчика не было — обоих их сгубила какая-то давняя пагуба. Он не расспрашивал. Мальчик считался сыном всей деревни и ничьим конкретно.
«Остальные вполне заурядны, — подумал Вейни, — но этот?» Вспомнив свой меч в маленькой ладошке Сина, он почувствовал, что его пробрала дрожь, и выругал себя.
— Что ты делаешь, кемейс? — спросил Син.
— Желаю тебе добра, — он стер ладонью руны и поднялся, чувствуя на душе тяжесть.
Син как-то странно посмотрел на него; Вейни поднялся по ступенькам холла. Где-то вдали, на единственной улочке Мирринда, раздался пронзительный крик — не крик играющего ребенка, что было здесь довольно обычным, а крик женщины. Внезапно его как обухом по голове ударило; повернувшись, он услышал, как вдали кричали уже мужчины — в ярости и горе.
Он застыл. Пульс, который, казалось, давно уже успокоился, превратился вдруг в знакомое паническое биение. Он не мог заставить себя идти ни туда, ни к Моргейн, не в силах был пошевелиться. Затем долг и привычка заставили его броситься вверх по ступенькам в сумрачный холл, где Моргейн разговаривала с двумя старейшинами.
Объяснять ничего не потребовалось — в ее руке был Подменыш и она уже стояла на ногах, готовая бежать.
Син последовал за ними, когда они пошли по улице к толпе селян. Они услышали чей-то плач, и когда Моргейн подошла, ей уступили дорогу все, кроме немногих — старейшины Мельзейн и Мельзейс стояли, не пытаясь сдерживать слез, и молодая жена и две женщины постарше стояли на коленях, прижав ладони к лицам. Они покачивались взад-вперед, всхлипывали и трясли головами.
— Эт, — сказала Моргейн шепотом, глядя на парня, одного из красивейших и умнейших в этой деревне — Эта из клана Мельзейн, удачливого в охоте и стрельбе из лука, счастливого человека, пастуха, который всегда был весел, любил молодую жену и не имел врагов. Горло у него было перерезано, а на обнаженном теле были и другие раны, которые не могли послужить причиной смерти, но явно вызывали мучительную боль, прежде чем он погиб.
«Они бы все равно бы его убили, — мрачно подумал Вейни. — Он мог бы сказать им сразу все, что они выпытывали — это ничего бы не изменило». Затем он вспомнил, что предвидел такое — и содрогнулся. Он знал об этом. Он почувствовал головокружение и тошноту, будто никогда прежде не видел мертвецов.
Нескольких детей рвало, они с плачем жались к родителям. Рядом с ним оказался Син, и он положил ладонь мальчику на плечо, отвел к старейшинам клана. Битейз взяла Сина на руки.
— Надо ли на это смотреть детям? — спросила Моргейн и, не дождавшись ответа, заговорила. — Всем вам грозит опасность. Вышлите вооруженных людей на дорогу, окружите постами деревню. Где его нашли? Кто его принес?
Вперед вышел один из юношей — Тал, чьи ладони и одежда были окровавлены.
— Я, леди. Через брод. — По щеке его текли слезы. — Кто сделал это, леди? Зачем?
Совет собрался в холле. Мельзейны тем временем готовили тело своего сына к погребению. В воздухе витала невыносимая тяжесть. Битейн и Битейз тихо плакали, но клан Серсейн помимо печали испытывал еще и гнев, его членам непросто было взять себя в руки, чтобы говорить спокойно. Когда все наконец утихли, поднялся старик и стал расхаживать взад и вперед.
— Мы не понимаем! — вскричал он вдруг, взметнув дрожащие руки. — Леди, разве вы не ответите мне? Вы не наша госпожа, но разве мы не приняли вас, как подобает такой высокой гостье и ее кемейсу? В деревне нет ничего, чего мы не предложили бы вам. Но теперь получается так, что вы требуете в придачу еще и наши жизни?
— Серсейз! — дрожащим голосом произнес Битейз, положив руку на его плечо.
— Нет, я слушаю, — сказала Моргейн.
— Леди, — сказал Серсейз. — Эт пошел туда, куда его отправили вы. Так говорит вся наша молодежь. Вы просили его не рассказывать старейшинам, и он вас послушался. Куда вы его посылали? Он не был кемейсом — он был просто сыном своих родителей. Он вовсе не должен был слушать вас. Разве вы не почувствовали, какая страсть овладела им? Гордость его не позволила ему отказать вам. На что вы его послали? Можем мы узнать это или нет? И кто погубил его такой страшной смертью?
— Чужие, — ответила Моргейн. Вейни не знал всех слов, но многое понимал, а остальное был способен домыслить. Он испытывал все те же чувства, что и Моргейн, стоя в сумраке холла. «Мне седлать коней?» — спросил он ее на своем языке, прежде, чем собрался совет. «Нет», — ответила она, и в глазах ее была пустота, словно она хотела принять кару за свой поступок. Он все понимал и пот тек у него по коже под доспехами. — Мы надеялись, что они сюда не придут, — добавила она.
— Откуда? — спросила Серсейн. Старуха положила ладонь на составленную Моргейн карту, лежащую на столе. — Ты расспрашивала о нашей земле, словно искала что-то. Ты не наша леди. Твой кемейс не из наших сел, он даже не нашей крови. Ты пришла откуда-то издалека. Может быть, там, откуда вы явились, такие вещи вполне обычны? Не ожидала ли ты, что это случится, когда посылала Эта? Может быть, твои помыслы слишком высоки для нас, недостойных, но ведь ради них дети наши жертвуют собой. Кроме того, неужели ты не могла нам сказать открыто? И почему даже сейчас ничего не говоришь нам? Объясни.
Несколько мгновений стояла полная тишина, слышалось потрескивание головешек в очаге. Где-то за стеной блеял козел, где-то плакал ребенок. Потрясенные лица старейшин казались застывшими в холодном свете, льющемся из множества окон.
