— Да, но я…
— Давай-давай, пиши. В конце концов, если что не так — на суде разберутся.
— Все-таки будет суд?
— Да ты что ж подумал-то?!. Знаю, знаю, дурные языки болтают всякое: мол, сразу из камеры — к стенке. Чепуха это. Злобная и вздорная чепуха. Само собой, будет суд, у нас же не инквизиция… Пиши, пиши. Напишешь — и отдыхай. Чем черт не шутит — может, и оправдает суд тебя. Мы всегда готовы признать свои ошибки…
Суд — вот оно что! Суд, о котором мне уже приходилось слышать, что он — самый справедливый и гуманный! Вот она — моя миссия! Не только К., но и я должен сосредоточить все свои мысли, все свои душевные силы на предстоящем судебном процессе, а там — всего одно усилие! — вынудить судью (если тот — что, надеюсь, маловероятно — вдруг окажется недостаточно компетентным, справедливым и добрым) огласить не обвинительный, а оправдательный приговор!
И даже если на суде нас ждет неудача — у меня останется достаточно сил на еще одну… может быть, две… нет, я должен думать о собственной жизни, о возвращении домой, где меня ждут близкие и дорогие мне существа… но нет, надеюсь, все-таки на две попытки вмешаться в ход событий.
Но я не должен заранее настраиваться на неудачу — в таком случае у меня вряд ли что выйдет. Суд, конечно же суд. Там все решится. Я ликовал. Но К. почему-то не слишком обрадовался.
— Я подпишу. Только…
— Ну, что еще?
— Скажите мне, кто…
— Кто бдительность в отношении тебя проявил? Опять ты за свое… Ну, скажу я тебе — и что? Что ты сделаешь?
— Кто-то из института?
— Из института, из института. Есть и в вашем гадючнике порядочные люди… Я б на твоем месте вообще-то спасибо ему сказал. Вовремя тебя остановили — может, еще не поздно. Раскаешься, искупишь вину, образумишься… Ты же еще молодой, года пройдут, вернешься домой к жене, все будет хорошо… Ну, сейчас поздно уже, иди отдыхай, выспись. А завтра утром начнем с тобой… работать.
— Вечер добрый, Ксения… Ксения Максимилиановна…
Я уже видел — тогда, раньше, глазами моих товарищей, — видел этого мужчину среди коллег и товарищей К.; видел, но не обратил внимания, так как не думал, что он может играть в судьбе К. сколько- нибудь значительную роль. Самый обыкновенный человек — как все люди, приветливый…
— Простите, забыла ваше имя-отчество…
— Андрей Григорьевич. Костиков. (Еще один К-в!) Мы встречались на торжественном вечере — в «Искре», помните? Вот проходил мимо, дай, думаю, зайду… Вам, наверное, очень одиноко…
— Я не понимаю, что вам от меня…
— Просто… Просто решил проведать, вот и все. По-товарищески…
Вот вам и незначительный человек! Я заплакал: влага проступила на мшистых, вздрагивающих листьях фиалки, на нежных ее лепестках; от такого же чувства плакал К., когда пожилой охранник налил ему воды. Но почему в таком случае не заплакала она, женщина? Или сердце ее очерствело?
— Гм… что вы молчите? Просто проведать, да… Вас это удивляет?
— Отвыкла я от визитеров, честно сказать.
Она то и дело прикладывала руку — тыльною стороной ладони — ко лбу. Тонкая рука, худые пальцы — кольцо велико. Вероятно, она была нездорова, и этим объяснялась ее сухость по отношению к участливому другу.
— Комнатка-то, гляжу, опечатана…
— Это кабинет Сергея.
— Ну да, ну да, понимаю. Бывший кабинет. Я, между прочим, мог бы походатайствовать, чтобы сняли печать — вы, вероятно, хотели бы забрать оттуда какие-то вещи… м-да… столик тут у вас какой прелестный — это что, карельская береза? Там у вас тоже, наверное, неплохая мебель — заберете, а то пропадает зря… И — мой вам совет — вывезите мебель сразу, не дожидаясь конфискации…
— Спасибо, не стоит вам утруждать себя. — Она закашлялась, кутаясь в шаль; а ведь в квартирке не было холодно, не было сыро, жара жглась даже сквозь каменные стены. — Какая конфискация? Печать снимут, когда он вернется.
— Ох, Ксения Максимилиановна… Ксения… Мне тяжело вам об этом говорить, но все эти иллюзии… Он никогда…
И туг меня озарила чудная догадка: уж не хочет ли этот человек занять подле женщины место, что принадлежало К.?! Я уже прочел к тому времени много книг, я более-менее понимал, что такое земная любовь, ревность и верность, и, право же, они мало чем отличаются от наших, хоть мы и размножаемся почковатым делением; но я не мог решить для себя однозначно, добры или злы намерения пришельца, быть может, он лишь хочет облегчить тоску и страдания слабого существа… Но ее сердце не смягчилось ничуть.
— Не о чем мне с вами говорить, Григорий Андреевич. Уходите.
— Андрей Григорьевич, с вашего позволения. Зря вы так резко… Подождите, послушайте… Я могу предложить вам квартирный обмен… Вам великовата эта жилплощадь, а я бы…
Она криво усмехнулась.
— Так вы что — из-за жилплощади писали свои доносы? Не только из-за должности?
— Господи, что вы несете!
— Я знаю, — сказала она (я никогда еще не видел у людей таких огромных, таких сверкающих, таких страшных глаз), — доказать не могу, но знаю… И он — знает… Напрасно вы надеетесь, что…
— Сука, — сказал он, отступая и пятясь к двери. — Ах ты, сука…
Я слишком мало знал (точнее, совсем не знал) этого человека, Костикова; я не наблюдал за ним, не был настроен на его волну, не мог судить о его намерениях и чувствах. Но я знал, что мои прежние предположения были жестокой ошибкой, — одной лишь интонации, с которой тот произнес последние свои слова, было достаточно, чтобы черная бездна души его разверзлась передо мной: и если и не он написал тот донос, то он мог и хотел написать его.
Я видел, что Ксения искренне считает причиной предательства этот столь много значащий для землян «квартирный вопрос». (Кстати, несколько дней спустя, как и предсказывал незваный гость, пришли люди с чугунными лицами и унесли из дому вещи.) Так ли это было? Полагаю, нет. Смею предположить, что этим человеком двигала зависть иного толка: зависть бескрылого существа — к крылатому.
Так что же — я наконец нашел его, нашел того, кто должен поплатиться за муки К.? Странно, но я не ощущал ни малейшего торжества, а одну лишь глубокую, безнадежную тоску; у меня опустились руки…[12]
Месть — глупое слово; если б даже моя психическая сила была больше во сто крат и мне не нужно было беречь ее для помощи К. (быть может, все-таки на суде, хотя я уже очень слабо на это надеялся), я бы, наверное, пальцем не шевельнул, чтобы покарать доносчика. Ибо благодаря ему я понял самое страшное.
Я понял, в чем заключается вина К. и что должны делать терзавшие его следователи: наказывать людей, которые, подобно К., вообразили, будто им позволено чем-либо отличаться от остальных — например, упрямым стремлением обрести крылья, тогда как человеку предписано не иметь их. Конечной целью их деятельности (чего, в отличие от меня, до сих пор не смог осмыслить сам К.) являлось отнюдь не уяснение некоей истины и даже не добывание у К. некоей информации, могущей оказаться полезной для сообщества людей, а приведение К. к такому же состоянию, в каком — от рожденья ли, не знаю, — пребывали сами следователи и в каком все люди были обязаны пребывать ныне и во веки веков: вот в чем заключалась суть земной цивилизации. («Так что же — отречешься или поджигать костер?» — «А все- таки… все-таки она вертится…») Человек — тот, кто не пытается раздвинуть границы возможного; тварь, что не может, не должна, не смеет летать — вот что такое человек; и, стало быть, коренастый был в своих
