1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

пребывании в коммунистической партии ведет себя, как антисоветский человек. Егоров сказал тогда, что он и его друзья остаются офицерами, значит, людьми, которые с Советской властью примириться не могут… Егоров поощрял мои постоянные выезды на банкеты, где присутствовали иностранные послы, он знал о моих дружеских отношениях с Лукасевичем, которому я рассказывала на его вопросы об антисоветских взглядах Егорова, что эти взгляды разделяются также Бубновым и Буденным…»[514]

Читателю, видимо, ясно, что многое из вышеприведенных показаний у Г.А. Егоровой было вырвано путем угроз, шантажа и обмана. Вполне возможно, что таких слов она вообще не произносила и написаны они фактически рукой следователя. А подписи арестованных в протоколах?.. На примере З.М. Федько и С.Л. Якир известно, как они появлялись, эти подписи…

Будучи арестован, маршал Егоров дал уличающие жену показания. Именно они фигурировали в качестве основного аргумента на заседании Военной коллегии 28 августа 1938 года, приговорившей Г.А. Егорову к расстрелу. Сама же она на суде виновной себя не признала, заявив, что от своих показаний, данных на предварительном следствии, решительно отказывается. А наличие в деле этих показаний объяснила тем, что она, ошеломленная своим арестом и арестом мужа, совсем потеряла голову и на допросах стала клеветать на себя и на других. На вопрос, почему ее муж дал уличающие ее показания, она ответить не смогла, заявив только, что Егоров говорит неправду. Вообще, это редчайший случай, когда муж оговаривал свою жену. Помимо Егорова, в этом отношении можно назвать разве что комкора Н.В. Куйбышева, предшественника маршала на посту командующего войсками Закавказского военного округа.

Галина Антоновна Егорова в 1956 году была полностью реабилитирована по всем пунктам предъявленного ей обвинения. Правда, посмертно.

Однако вернемся к вступительной речи Ворошилова на Всеармейском совещании жен комначсостава РККА. Какие прекрасные слова прозвучали из его уст, сколько тепла и заботы было заложено в них. Многие участники совещания искренне верили этим словам, считая себя на самом деле крепко защищенными со стороны партии, правительства и лично наркома обороны, Но вот наступил 37 й год и слова Ворошилова оказались легковесными и пустыми, никак не подкрепленными конкретными делами.

Участницей данного совещания являлась Е.Н. Ягодина, жена начальника отдела боевой подготовки штаба Харьковского военного округа полковника А.А. Ягодина. Не прошло и года после окончания работы совещания, как судьба Е.Н. Ягодиной круто изменилась – после ареста в 1937 году мужа была арестована и она. Вот фрагмент из ее письма, написанного в начале 60 х годов:

«…У некоторых погибших полководцев после пережитого тиранства и деспотических сталинских репрессий имели мужество остаться в живых их жены (бывшие боевые подруги, как до репрессий бывший нарком Ворошилов их называл). Но Ворошилов с 1937 года и дальше не интересовался и не вспоминал о тех муках, которые боевые подруги переживали в тюрьмах, лагерях и ссылках. Ворошилов не вспоминал, что часть его бывшей славы есть труд тех полководцев, которые с его ведома невинно погублены. За это боевые подруги на сегодняшний день – вдовы. Они вспоминают его и тысячи проклятий посылают ему за осиротевшие жизни. Даже после отбытия срока заключения, будучи в ссылке, преклоняли неповинные головы, так как везде были гонения. Будучи в тюрьмах, неволе и ссылке мы штурмом брали невзгоды жизни и лишения, так как были уверены, что придет время, что тот гнет, который нас давил в неволе, будет снят, с этой надеждой мы и жили. Мы вздохнули свободно после смерти тирана и деспота Сталина…»[515]

Вдова полковника Ягодина вскользь упоминает о неисчислимых муках и страданиях, которым она и ей подобные подвергались в тюрьмах, лагерях и ссылке. Чтобы не быть голословным, приведем часть текста письма одной из таких боевых подруг, единственной виной которой являлось то, что она была женой своего мужа и матерью его ребенка. Речь идет о письме, написанном Ниной Дмитриевной Чередник-Дубововой, женой командарма 2-го ранга И.Н. Дубового. Датированное августом 1942 года, написанное в одном из лагерей на Северном Урале, оно адресовано приемной дочери (Марии Ткаченко), проживавшей тогда в Алма-Ате. Читая этот потрясающей силы документ, следует в то же время помнить, что по условиям гулаговской цензуры Н.Д. Чередник-Дубовая не все свои мысли могла высказать в нем, не все вещи назвать своими именами. В частности, о том, что она находится в лагере – это заведение в переписке именуется почтовым ящиком за номером таким-то. Не найдем мы в письме и критики существующих в лагере порядков, творившегося там произвола администрации и ее помощников из числа уголовников и бытовиков – иначе письмо не дошло бы до адресата. А вот что касается красот природы и личных переживаний – это пожалуйста, пиши себе на здоровье сколько хочешь.

«Моя родная девочка, прости, что так долго не писала – и работы много, но дело не в этом, просто на душе было как-то уж очень слякотно и пасмурно и не хотелось в таком состоянии писать тебе… Что у меня – все без перемен – работаю поваром в больнице – работы много, кручусь целый день с 5 утра до 11 вечера… Место здесь неплохое, на берегу реки, кругом лес, но край с суровым климатом – лето здесь короче, кажется, воробьиного носа… Сегодня уже 12 августа – еще 8 дней и пять тяжелых лет разлуки с любимым, дорогим человеком (И. Н. Дубовой был арестован 20 августа 1937 года. – Н.Ч.) отойдут – начнется шестой год. Кто-то когда-то сказал, что горечь и боль утраты утихает и стирается со временем, что время – лучший целитель горя и потерь – какая глупость это – пять лет, а все пережитое встает передо мной с такой ясностью, точно это было вчера и тоска, тоска беспросветная и тяжелая боль о близком, родном – ни звука, ни ответа, точно какая-то глухая стена разделила на время, навеки, навсегда – кто знает это, кто скажет. Жив ли, здоров ли, где мучается, или уже успокоился вечным покоем. Марусик, мой родной, как хотелось бы хотя бы письмом утешить, успокоить, сказать, что все мы помним его и крепко, крепко любим. Есть такие стихи Блока «что было любимо все мимо и мимо» – семья, близкие, любимые, родные – цель и счастье жизни – все мимо и мимо. Где дочурка (дочь Инна, 12 лет. – Н.Ч.) – где любимые голубые глазки – тоже оторвана, тоже ничего не знаю и узнаю ли когда-либо. Словом, не жизнь, девочка, а уравнение с очень многими неизвестными – это уже не жизнь, а так, слякоть какая-то. Никогда не любила слякоть, и вот не знаю, право, иногда кажется, что нет смысла тянуть все это дальше. И снова какая-то слепая, может быть глупая надежда на возможность встречи, на жизнь вместе и снова возвращаешься к своему сегодняшнему дню, к этой такой постылой, ненужной жизни… Посылку твою получила, большое спасибо, правда не всю, по дороге ее переполовинили – получила сухари белые, повидло, вермишель и все, пропали мыло, сахар и мука, конфеты… Не попадалась ли тебе книга Некрасова «Русские женщины», если попадется, купи и вышли мне… Хочу снова в сотый, кажется, раз запросить о нашем родном, вероятно, это будет безрезультатно, как и раньше, а все же как-то на душе легче, когда напишешь…»[516]

Приведенное письмо комментировать, видимо, не стоит. Отметим только, что после лагеря была ссылка на Алтай, где Н.Д. Чередник-Дубовая, наконец-то забрав к себе дочь, жила и работала вплоть до реабилитации мужа. Вскоре реабилитировали и ее, после чего она вернулась в Харьков.

1937–1938 годы – одна из самых трагических вех в истории Красной Армии. Это были годы грубой ломки судеб не только уволенных из армии и арестованных военачальников, но и их жен, детей, родителей, близких и дальних родственников. Причем ломали «по-революционному», глубоко не разбираясь, били наотмашь, увольняя с работы, исключая из партии и комсомола. Такое исключение на практике было равнозначно вынесению политического недоверия (поколение 30 х и 40 х годов хорошо знает, что означала в те годы подобная формулировка). Родственников «врагов народа» отчисляли из высших и средних специальных учебных заведений, не говоря уже о военных училищах и академиях. Благородное желание