— Как и все.
— Это уж точно — как все. Черт возьми! Своего вы добились: даже веревка теперь обратилась в метафору…
-----------------------------------------------------
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ (Психея)
Иногда мне кажется, что бы я ни делала, чем бы ни была занята, все одно: я словно все время себя вспоминаю. Довольно спокойное чувство…
«Если твое явленье на свет ознаменовано одновременной потерей обоих родителей, трудно отделаться от ощущения навязанной тебе судьбою избранности. Я часто думаю: что означал тот миг, когда трясущийся со страху акушер — свидетель материнских мук и смерти — перерезал под стекленеющим взглядом испускавшей дух роженицы пуповину, эту уродливую трубку, соединяющую бытие с небытием? Почему дверь, через которую вошла я в этот мир, тотчас захлопнулась — за той, кто, жертвуя собой, меня сюда впустила? Как понимать этот обмен — двух жизней на одну, зачатую слиянием их тел и возвестившую первым же воплем (восторга? отчаяния?) торжественно-жестокую минуту, что связала холодным взором вечности их устранившиеся души? Что предначертано мне возместить в нарушившемся равновесии природы, избравшей, вопреки естественной задаче своего преумножения, утратить вдвое от того, что было прежде, и втрое — от того, что было бы должно образоваться, будь мой приход сюда всего только рутинным случаем семейного воспроизводства? Какой был прок в лишении меня любви — грошового и незатейливого подношения со стороны простейшего инстинкта, дарующего нам наивную привязанность к тем, благодаря кому (из-за кого!) мы существуем (ну а я —
Нет, любовь невозможна без памяти.
Отдав дань глухой, уютной тьме, заполнившей без остатка, без укромного уголка для какой-либо мысли или хотя бы зыбкого контура чувств первые два года жизни, мое сознание просыпается позже — в весеннем желтом дне, теребящем занавеску на распахнутом окне, сквозь которое я вижу мигающую картинку: обветренный серый скворечник меж колеблющихся ветвей, в котором, то выныривая, то вновь исчезая, ворожит и торопится что-то сказать мне быстроклювая, нервная птица. Я иду ей навстречу, ступая босыми ногами по зеркальным паркетным лужицам; подойдя к подоконнику, ложусь грудью на крапчатый мрамор и пытаюсь вскарабкаться выше, чтобы ближе придвинуться к зову скворца. Подо мною темнеет земля. Я ее не боюсь: страх еще мне неведом. Во мне пока дышит одна лишь душа. Схватившись за штору, я усмиряю ее колыхание. Теперь между мною и миром ничто не стоит. Преград больше нет. Картина уже не мигает, а расстилается перед глазами сплошной, сочной свежестью. Я словно бы часть ее — лужайки и неба, и старого клена, чирикания в нем, и безмятежного тихого звона, пронизавшего все вокруг лучистым сиянием радости. Я делаю шаг и парю, очень медленно, кротко, просторно; я
Дом отмечает спасение громким застольем. Я прячусь в детской и, укрывшись одеялом, притворяюсь уснувшей. Наслаждение собственным страхом приходит не сразу, зато очень надолго (я буду отныне ему предаваться почти каждый день, год за годом, пока не пойму, что мое одиночество повзрослело и не нуждается больше ни в ком, даже в этой самой заботливой, чуткой, радетельной из числа моих нянь, которых за годы сменится уйма).
Весь следующий день я провожу у ломберного стола в гостиной, разглядывая забытую на нем шахматную доску. Мое внимание поглощает простое двуцветье. В нем я обретаю родню. Наверно, мне кажется, я понимаю: черное с белым, между ними нет даже границы. Вернее, она вроде бы есть, да никак не видна…
Как рассказали мне позже служанки, не особо жаловавшие хозяина, — пожалуй что, ревновавшие его к тем ушлым молодчикам, кого он, не скупясь на награды, привечал в своей спальне, — дядюшка снимал в ту пору целый этаж в трех кварталах от дома родителей. Туда меня и забрали сразу после их похорон. Однако жить там, как прежде, у него не заладилось: по утрам на мебели комнат, прилегающих к гостеприимному его алькову, внезапно стали примечать капли влаги — „как после густого тумана“. Стерев „росу“ губкой, прислуга с удивлением обнаруживала, что капли незамедлительно появляются вновь. Источник утечки воды определить не удалось: все стенные перегородки оказались сухи. Обследовав кровлю, удостоверились, что черепичный панцирь также находится в образцовом порядке. Стропила на ощупь были такими же, как и любое другое оструганное для этих целей бревно. Однако вода являла себя все обильней. В один прекрасный день, когда дворецкий, приняв от служанки поднос с вином, переносил его из коридора в гостиную, серебряное блюдо „буквально по пути“ (полтора десятка не слишком быстрых шагов) наполнилось до краев прозрачной жидкостью, вызвав немалую оторопь игроков в преферанс.
Выказавши недюжинное упрямство, мой опекун терпел напасть несколько месяцев, пока вода не начала бить струями из-под его кровати и вдобавок сочиться по стенам и потолку. Лишившись приятной устроенности быта на важнейшем участке обжитой им территории, дядюшка вынужден был отступить на время от мысли сдать внаем дом погибшего брата (продать его с ходу запрещал пункт завещания, согласно которому все сделки с недвижимостью могли осуществляться только прямыми наследниками, да и то — по достижении совершеннолетия, до которого мне, ясное дело, было пока далеко. Удивительно все-таки, до чего прозорливы бывают порой мертвецы — даже если уйти на тот свет совсем не входило в их планы). Так вернулись мы в особняк, где я родилась.
Увязать странное происшествие со своею племянницей дяде Густаву на ум пришло лишь годы спустя,
