на восточную сторону не придут, то идти к Днепру и за Днепр, промышлять над Чигириным и Дорошенком, применяясь к прежним указам царя Алексея Михайловича и смотря по тамошнему делу. О турках не было слышно, и Ромодановский с Самойловичем двинулись к Днепру. Не доходя ста верст до реки, они отправили вперед стольника Григорья Косогова с 15000 московского войска и бунчужного Леонтья Полуботка с четырьмя полками. Увидав царское войско, прибрежные места, зависевшие от Чигирина, начали поддаваться. Косогов с Полуботком, подошедши под Чигирин, схватились с тамошними козаками; но после бою начались переговоры; Косогов послал к Дорошенку увещательную государеву грамоту. На этот раз Дорошенку ничего больше не оставалось, как исполнить царские требования. Священники с крестами, старшина и чигиринские жители явились в обоз к осаждающим на речку Янычару, в трех верстах от города, и принесли присягу. Дорошенко отправил своего двоюродного брата Кондрата Тарасенка и писаря Воехевича к Ромодановскому и Самойловичу с просьбою, чтоб прежние обещания, ему данные насчет сохранения здоровья и имущества, были исполнены, и, когда воевода и гетман уверили его в этом, он приехал к ним в сопровождении 2000 человек и положил пред ними клейноты — булаву, знамя и бунчук. Чигирин, «великому государю и всей Украйне надобный город», был занят царскими войсками, пополам московскими и малороссийскими.
С торжеством возвращался Самойлович от Днепра. В Переяславле он нашел Алмазова с Рославцем. Выслушав о желании великого государя, чтоб преступник был прощен, Самойлович отвечал: «Я без государева указа никакого наказания Рославцу не учиню; но теперь объявилось новое дело: бывший Дорошенков генеральный писарь Воехевич подал мне сказку на письме за своею рукою, что нежинский протопоп Симеон Адамов присылал к Дорошенку козака Дубровского, приказывая с ним, что все хотят иметь гетманом Дорошенка, а именно полковники: стародубский Петр Рославич, прилуцкий Лазарь Горленко, Дмитрашка Райча, бывший генеральный писарь Карп Мокриев; да не только старшина и чернь, сам государь не хочет меня, Самойловича, иметь гетманом. Чего Дорошенко хочет, то надо мною и сделают: захочет убить — убьют или в Москву отошлют как Многогрешного. Протопоп поцеловал крест на том, что так сделается, и прислал этот самый крест к Дорошенку, а Дорошенко отдал его мне».
3 октября привели Рославца пред гетмана и старшину. «Я было надеялся, — сказал ему Самойлович, — что такого другого приятеля у меня и нет, как ты, Петр; а ты, забыв бога и присягу, хотел за добродетель мою к тебе убить меня, да господь бог не помог!»
«Я ни в каком совете с протопопом не бывал, — отвечал Рославец, — дел его никаких не знаю; моя вина одна, что поехал без гетманского ведома и отпуска к царскому величеству, побоясь черной рады, чтоб меня не убили». Тут Рославец повалился на землю перед гетманом и лежал долго.
27 октября великий государь указал и бояре приговорили в передней при святейшем патриархе: Рославца с советниками судить войсковым правом. Суд назначен был в январе.
Но прежде Рославца надобно было решить важный вопрос: что делать с Дорошенком? Где ему жить? Сначала Ромодановский и Самойлович поместили его в Соснице (в черниговском полку). В ноябре отправился в Батурин стольник князь Иван Волконский с приказом гетману прислать Дорошенка в Москву для подтверждения присяги; для успокоения Самойловича Волконский должен был ему говорить, что Дорошенко берется в Москву из уважения к его же, Самойловичевой, верной службе: Дорошенко ему, гетману, давний неприятель, так чтоб, будучи на этой стороне, по прежнему своему злоковарству не вымышлял каких-нибудь противных на него дел и не побуждал бы ко злу людей, не желающих покоя.
В Батурин приехал Волконский в начале декабря и для переговоров о Дорошенке отправился к Самойловичу часа за четыре до свету. «Теперь вскоре послать Дорошенка в Москву нельзя, — говорил гетман, — он переехал на эту сторону недавно и двора себе не построил, многих пожитков своих не перевез. Когда будут судить нежинского протопопа и Рославца, то это дело начнется Дорошенком: он главный обличитель. Потом мы обещали Дорошенку под Чигирином, что жить ему по воле, где захочет, и прежних дел его не вспоминать. Чигиринские старшины били мне челом, чтоб я позволил им поселиться на этой стороне, я позволил; но если теперь послать Дорошенка в Москву, то старшины усумнятся и сюда не поедут, да не было бы смуты и потому, что у Дорошенка много своих друзей на обеих сторонах Днепра, подумают, что его хотят заслать в Сибирь. А мне опасаться его не для чего: когда он и не был в подданстве у великого государя и не жил под моим региментом, то и тогда я знал все его замыслы, а теперь и подавно все буду знать». Наконец гетман объявил, что без совету с старшиною он не может решить этого дела; но и после совета Волконскому объявлено было то же — что отпустить Дорошенка нельзя по изложенным причинам. Решили, что гетман пошлет об этом грамоту государю, а Волконский будет дожидаться в Батурине указа. Указ пришел — оставить Дорошенка в Малороссии.
В январе 1677 года, на третий день после Богоявления, в Батурине начался суд над протопопом Адамовичем и полковником Рославцем; от Барановича присланы были черниговского Елецкого монастыря архимандрит Иоанникий Голятовский, игумен киевского Кириллова монастыря Мелетий Дзик и трое протопопов. Выслушав свидетелей, суд. приговорил Адамовича и Рославца к смертной казни, советника их, бывшего генерального писаря Карпа Мокриева, выслать вон из Украйны, бывшие полковники — переяславский Дмитрашка Райча и прилуцкий Лазарь Горленко должны присягнуть, что к Протопопову и Рославцеву злому умыслу не приставали. Но на другой день гетман прислал государевы грамоты, в которых говорилось о помиловании преступников. Выслушав грамоты, духовные особы и генеральная старшина сказали: если протопопа смертью не карать, то велеть его постричь. Сам Адамович бил челом, чтоб его постригли. «Я и прежде этого желал, — говорил он, — да не исполнил, верно, за это меня бог и смиряет». Приговорили протопопа постричь, а Рославца несколько лет держать за караулом. Адамовича для пострижения отправили с бунчужным Леонтием Полуботком в Чернигов к архиепископу Лазарю Барановичу; но тут протопоп объявил, что не хочет постригаться. «Не хочу иночества, — говорил он, — да не будут последняя горше первых». Тогда Баранович лишил его священства и отдал Полуботку уже как мирского человека под мирской суд. Полуботок велел посадить его в «тесное узилище». Не вытерпев тесноты, Адамович объявил, что даст подробное показание о своих замыслах и соучастниках. Полуботок созвал к себе многих духовных и светских особ, и в их присутствии Адамович показал: «Дмитрашка Райча говорил, что застрелит гетмана из пистолета в войске; в другой раз говорил, что пойдет в Запорожье и там станет бунтовать. Карп Мокриевич дважды говорил, что пойдет с Дмитрашкою в Запорожье бунтовать против гетмана. Я Дорошенку советовал и наказывал, чтоб спешил на эту сторону с Войском Запорожским и своим, обещая ему гетманство. Рославец говорил мне: порадеем о здоровье господина гетмана за то, что он ко мне не милостив. Когда я встретился с ним в селе Семеновском (я ехал из Москвы, а он в Москву), то он велел мне идти на Украину бунтовать запорожцев и Дорошенка для исполнения нашего намерения. Дмитрашка говорил, что вместе с гетманом надобно убить судью и бунчужного. Мы решили, что, убивши гетмана, жить не под царскою рукою, но поддаться хану». Адамович подписал это показание.
Между тем в Москве продолжали думать, что старый чигиринский гетман будет гораздо безвреднее здесь, чем в Малороссии, и в феврале известный уже нам стольник Семен Алмазов поехал опять в Батурин с требованием высылки Дорошенка. «Надобно об этом с старшиною посоветоваться, — сказал ему Самойлович, — потому что это народ мнительный; послыша, что Дорошенко услан в Москву, станут рассевать плевосеятельные слова, пронесутся эти слова к Серку, а Серко и подавно станет к этим словам привмещать такие же, и от того, сохрани боже, чтоб какого зла не случилось? Поляки сильно боятся, что Дорошенко на этой стороне, боятся, чтоб я и Дорошенко не заключили с султаном перемирия и не стали их воевать. Того не знают, какое здесь своеволие: кто какое слово молвит, и все к нему пристанут. И меня заподозривают; но если я помыслю какое-нибудь зло, то пусть господь бог казнит душу мою и тело, жену мою и детей и весь дом разорит; детей своих держу на Москве для верности; и если случится в Украйне какое зло, то сейчас же, покинув все, поеду в Москву. Воля его царского величества, но лучше бы было, если б Дорошенко остался жить в Москве; пусть мои посланцы и Серковы, как будут в Москве, видают его и знают, что он живет при милости царского величества. Я его с тобою отпущу, но чтоб про то никто не знал. Да хорошо было бы, если б брата его Грицка из Москвы отпустили в малороссийские города: родственники их, видя царского величества милость, обрадовались бы и на милость государеву обнадежились; много раз писала ко мне из Чигирина мать их об отпуске Грицка».
В Сосницу отправил гетман вместе с Алмазовым генерального судью Ивана Домонтова и с ним писал к Дорошенку, чтоб ехал в Москву безо всякого опасения, что и прежде был царский указ об отпуске его в Москву, но его не отправили, потому что он еще не осмотрелся, а теперь он поедет в Москву не для чего иного, как только для переговоров по делам турецким и крымским. Дорошенко, однако, сильно
