революция внесла в среду офицерства большую растерянность, затем вызрел протест. Генерал Н. Головин указывал на закономерность контрреволюционных течений как одной из сторон диалектически развивающегося процесса революции.[294] В силу своего «военного патриотизма», «охранительного национализма», своей боевой сущности далеко не все офицеры мирились с той ситуацией, в которой оказались армия и страна. Офицерство стало главным субъектом контрреволюции. Ратуя за «установление порядка», оно вынуждено было идти против безвольной буржуазной власти, что первоначально выразилось в Корниловском выступлении. С большевиками же, сделавшими ставку на интернационализм и отрицание национальных устоев, офицерство под руководством генералов М. Алексеева и Л. Корнилова вступило в открытое вооруженное противостояние, создав «Белую Армию». В конечном итоге, исходя из понимания своего долга, в ее рядах оказалось большинство офицеров Российской Императорской Армии, в том числе до 70 процентов элиты офицеров Генштаба, генералитета. Белое движение было в основе своей офицерским, породил его офицерский патриотизм. Никто иной не смог организованно препятствовать движению «красного колеса» революции и большевизма. «Лишь офицерство… оказалось способным вооруженной рукой защищать свой национальный идеал в эпоху гражданской войны», — писал известный русский мыслитель Г. Федотов. [295]
В то же время, как замечал И. Горяинов, «по-разному понимали свой долг офицеры, которые когда-то представляли стройную и монолитную, одинаково национально-государственно воспитанную военную касту».[296] (Со слов самих изгнанников мы убедились, что единства и монолитности в старой армии в должной мере не было, а «государственное воспитание» не выдержало испытаний безвременьем.) Предпосылки офицерского раскола, имевшиеся до 1917 г., привели к нему в период революции и Гражданской войны. Значительная часть офицерства — более 48 тысяч[297] — оказалась в Красной Армии (а отдельные группы и представители — в иных многочисленных вооруженных формированиях, вплоть до банд). Способствовала размежеванию и «пестрота» офицерского корпуса в конце Великой войны, когда в его составе находилось множество офицеров военного времени, по выражению генерал А. Геруа «военных по боевой своей подготовке и глубоко штатских по прочим отделам своего мировоззрения». [298] Психологически такие люди зачастую позитивно воспринимали революцию как способ «проявить себя». Встречались и кадровые «генералы-куртизаны» (выражение А. Геруа). Они «неудержимой демагогией и революционностью ловили фортуну в кровавом безвременьи», как писал Деникин о генерале П. Сытине, своем однокашнике по Киевскому военному училищу, который зимой 1918 г. командовал Южным фронтом большевиков, действовавшим против Добровольческой армии.[299]
Линия офицерского раскола иногда разделяла не только однокашников и однополчан, но и родных братьев, принадлежавших к русской военной элите Хрестоматийными примерами могут служить Генерального штаба генералы Свечины и Новицкие. Выдающийся военный мыслитель Александр Андреевич Свечин (1878–1938), как известно, был одним из организаторов и представителей советской военной науки и высшей школы (репрессирован и уничтожен сталинским режимом). Его старший брат Михаил Андреевич (1876–1969) находился в рядах контрреволюционного казачества, затем в эмиграции. Работал в банке, возглавлял подотдел РОВС в Ницце. Прожил долгую жизнь. Евгений Федорович Новицкий (1867–1931), инициатор Общества Ревнителей Военных Знаний, признанный специалист и автор трудов по стрелковому делу, в годы Гражданской войны — в Добровольческой армии. В эмиграции жил в Сараево, был инструктором Стрелковой школы югославской армии, активным сторонником распространения военных знаний среди русского офицерства в изгнании. Его младшие братья, также видные царские генералы, после революции связали судьбу с Красной Армией. Василий Федорович (1869–1929) возглавлял инспекцию РККА, затем преподавал в военной академии. Федор Федорович (1870–1944) был неизменным начальником штаба у М. В. Фрунзе на Восточном фронте и в Туркестане. Позже — один из руководителей Красного воздушного флота, начальник факультета Военно-воздушной академии имЖуковского
То, что царские офицеры сыграли важнейшую роль в создании Красной Армии, не вызывало у изгнанников никакого сомнения Да и сами большевистские руководители этого не отрицали Генерал А. Андогский в своей работе «Как создавалась Красная армия Советской России» цитирует И. Смилгу, заявлявшего: «…Только с помощью бывшего офицерства Советская власть создала армию, грозную не только для домашних белогвардейцев».[300] Примечательно, что Андогский всех «военспецов», как принято называть эту категорию, по мотивации их службы в Красной Армии разделил на шесть групп: добровольно пришедшие весной 1918 г. для «отпора германцам во что бы то ни стало»; «слабые люди», не устоявшие под давлением тяжелых условий общественной или семейной жизни; оказавшиеся умышленно для расстройства и разложения армии; «выжидающие, трусливо ждавшие: чья возьмет»; идейно вошедшие в орбиту большевизма (в основном офицеры военного времени); из сознания долга содействовавшие образованию военной силы России, «но не связанные с большевиками никакими идейными принципами».[301]
Очень важно подчеркнуть вывод Андогского о том, что военспецов нельзя осуждать огульно, ибо причины их службы большевикам различны и «в массе они переживали неподдающуюся описанию трагедию». Его логическим завершением явились помыслы о совместном служении и «белых» (эмиграции), и «красных» в рядах будущей вооруженной силы России Их выразителями были как писатели, публицисты, отдельные офицеры, так и лидеры военной эмиграции, верившие, что у многих «под красноармейскими шинелями бьются русские сердца». Генерал А. Кутепов, возглавивший Русский Общевоинский Союз после безвременной смерти генерала П. Врангеля (1928), заявлял: «Мы — „белые“, пока „красные“ владеют Россией, но как только иго коммунизма будет свергнуто, с нашей ли помощью или без нее, мы сольемся с бывшей Красной Армией в единую Русскую Армию…»[302]
Таким образом, исходя из анализа горького опыта, пережитого российским воинством в начале XX века, военная эмиграция мыслила будущий офицерский корпус как «единое тело и ничем и никем несокрушимый дух, один идеал и одну цель» (Д. Хитров) Этой монолитности следовало достигать прежде всего путем привития офицерству единых государственно-политических взглядов и убеждений, ибо «от идейной спаянности и единоустремленности офицерского ядра зависит вся судьба Армии» (С. Прокофьев). Выражалась убежденность, что «всякая армия в лице ее офицерского корпуса должна быть политически образована»[303] и в будущем российском Генштабе должно существовать «особое политическое управление», организующее политическое воспитание вооруженных сил, а помощь командирам в этом воспитании подчиненных должны оказывать специально подготовленные для этой функции офицеры.[304]
Большинство военных писателей сходились во мнении о необходимости для Российской армии единой военной доктрины как фактора ее «боевого воспитания» и сплочения, доктрины «выработанной русскими самостоятельно».
Во имя корпоративной монолитности российского служилого сословия не должно быть несправедливых привилегий гвардии, «генштабистов», других категорий офицеров, т. е. внутренней кастовости. Вместе с тем, например, А. Керсновским предлагалось взять за образец петровский гвардейский обычай: «Всех, готовящихся к офицерскому служению, писать юнкерами в гвардейские полки, где учредить юнкерские батальоны». В таком случае все офицеры получат «однородную гвардейскую шлифовку, единый крепкий и добрый гвардейский дух» (для специальных войск и авиации сохранить систему школ и училищ).[305] Как принцип этот путь сплочения офицерства актуален и сегодня. Он ведет к профессионализму, который, согласно взглядам военной эмиграции, также должен быть одним из главных достоинств русского офицерского корпуса.
Офицерство Русского Зарубежья в лице своих лидеров и организаторов, лучших представителей, военных ученых и писателей, сохранив свою военную сущность, богатейшие военные традиции, поддержав и приумножив военные знания, проявило образцовую преданность своему делу и черты истинного офицерского мастерства. Цену последнему они знали не понаслышке, и ему в их помыслах не случайно отведено достаточно много внимания.
Изгнанники гордились тем, что среди них было немало настоящих профессионалов, «художников военного дела». Крупнейшим безоговорочно считался бывший командующий Кавказской армией, генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич, одержавший целый ряд блестящих побед на Кавказском фронте
