нашему мнению, мы сможем определить, насколько близки наши мысли, а затем решить, какие нужно предпринять шаги, чтобы обеспечить полное согласие между нами. Как я уже указывал, они могли бы показаться грубыми и даже бессердечными, если бы были представлены на рассмотрение министерств иностранных дел и дипломатов во всем мире. Поэтому они не могут быть положены в основу какого-либо подлежащего опубликованию документа, и, уж конечно, не сейчас. Тем не менее они могут послужить хорошим руководством к ведению наших дел. Если мы сумеем хорошо устроить эти наши дела, мы, быть может, предотвратим несколько гражданских войн, много кровопролития и распри в малых странах, о которых идет речь. Наш общий принцип должен состоять в том, чтобы предоставить каждой стране возможность иметь такую форму правления, какую хочет ее народ. Мы, безусловно, не хотим навязывать ни одному из балканских государств монархические или республиканские институты. Однако мы установили определенные доверительные отношения с королями Греции и Югославии. Спасаясь от нацистского врага, они просили нас предоставить им убежище, и мы думаем, что, когда будет восстановлено нормальное положение и спокойствие и когда враг будет изгнан, народы этих стран должны по справедливости получить возможность свободно сделать выбор. Возможно даже, что на время выборов туда придется послать комиссаров трех великих держав, которые должны будут проследить за тем, чтобы народ мог сделать подлинно свободный выбор. Имеются хорошие прецеденты этого.
Однако, помимо вопроса об институтах, во всех этих странах существует идеологический конфликт между тоталитарными формами правления и теми, которые мы называем свободной инициативой, контролируемой всеобщим избирательным правом. Мы очень рады, что Вы высказались против попыток изменить силой или с помощью коммунистической пропаганды системы, установившиеся в различных балканских странах. Пусть они сами определят свои судьбы в предстоящие годы. Однако одного мы не можем допустить любой формы фашизма или нацизма, поскольку они не обеспечивают трудовым массам ни тех благ, какие гарантирует Ваша система, ни тех, какие гарантируют наши системы, а, наоборот, ведут к господству тирании внутри страны и агрессии за границей. В принципе я считаю, что Англия и Россия могут быть спокойны за внутреннее правление в этих странах, не тревожиться о них и не вмешиваться в их дела, когда нормальные условия будут восстановлены после этой ужасной кровавой бани, через которую прошли они, да и мы.
Именно с этой точки зрения я пытался определить степень заинтересованности каждого из нас в этих странах с полного согласия другой стороны и при условии одобрения Соединенными Штатами, которые могут отстраниться на долгое время, а затем снова неожиданно вернуться, обладая колоссальной силой.
Поскольку я пишу Вам, человеку, имеющему такой большой опыт и мудрость, мне нет нужды приводить множество аргументов. Гитлер пытался использовать в своих планах существующий во всей Западной Европе страх перед агрессивным, обращающим в свою веру коммунизмом, и он терпит полное поражение. Однако как Вы хорошо знаете, этот страх существует во всех странах, ибо, каковы бы ни были достоинства наших различных систем, ни одна страна не хочет пережить кровавую революцию, которая, несомненно, окажется необходимой почти в каждом случае для того, чтобы можно было произвести такое коренное изменение в образе жизни, привычках и взглядах ее общества. Мне кажется, мы были правы, когда расценили роспуск Вами Коминтерна как решение Советского правительства не вмешиваться во внутренние политические дела других стран. Чем в большей степени люди уяснят эту мысль, тем глаже пойдут дела. Мы, с другой стороны, — и, я уверен, Соединенные Штаты также, — имеем правительства, опирающиеся на очень широкую основу, где такие факторы, как привилегии и классовые различия, находятся под постоянным наблюдением и подвергаются исправлению. Нам кажется, что если смотреть издалека и в широком плане, то различия между нашими системами будут становиться все меньшими, а наши великие общие принципы — обеспечение широким народным массам более зажиточной и счастливой жизни — крепнуть из года в год. Вероятно, если бы в течение 50 лет существовал мир, разногласия, которые могут сейчас принести миру столь серьезные неприятности, превратились бы в предмет академической дискуссии.
Пользуясь случаем, г-н Сталин, чтобы заверить Вас в том, что английский народ искренне желает, чтобы между нашими двумя странами установилась длительная прочная дружба и сотрудничество, и что вместе с Соединенными Штатами мы сумеем удержать на рельсах мировую машину'.
13 октября, в 5 часов вечера, мы собрались на Спиридоновке, где Советское правительство устраивает приемы. Здесь мы выслушали Миколайчика и его коллег. Эти переговоры проводились в порядке подготовки к следующему совещанию, на котором английская и американская делегации должны были встретиться с просоветскими люблинскими поляками.
Я усиленно настаивал на том, чтобы Миколайчик подумал о двух вещах — о принятии де-факто линии Керзона с двусторонним обменом населения и о дружеских переговорах с люблинским Польским комитетом, чтобы можно было создать объединенную Польшу. Я сказал, что произойдут определенные изменения, но было бы лучше всего, если бы единство было установлено сейчас, на этом завершающем этапе войны, и я просил поляков внимательно обсудить этот вопрос в тот же вечер. Иден и я — к их услугам. Для них было необходимо установить контакт с Польским комитетом и согласиться на линию Керзона в порядке рабочей договоренности, подлежащей обсуждению впоследствии на мирной конференции.
В тот же день, в 10 часов вечера, мы встретились с членами так называемого Польского национального комитета. Вскоре стало ясно, что люблинские поляки — просто пешки России. Они так тщательно выучили и затвердили свою роль, что даже их хозяева, видимо, считали, что они перебарщивают. Так, например, их руководитель Берут говорил так: 'Мы явились сюда с целью потребовать от имени Польши, чтобы Львов принадлежал России. Такова воля польского народа'. Когда эти слова перевели с польского на английский и русский языки, я взглянул на Сталина и увидел промелькнувшее в его выразительных глазах понимание, как если бы он хотел спросить: 'Ну, что вы скажете о нашей советской выучке?' Пространное выступление другого люблинского руководителя, Осубка-Моравского, было столь же гнетущим. На Идена трое люблинских поляков произвели самое неблагоприятное впечатление. Совещание продолжалось более шести часов, но результаты оказались минимальными.
Время шло, но тяжелое состояние советско-польских дел улучшалось лишь в самой незначительной степени. Поляки были готовы принять линию Керзона 'в качестве демаркационной линии между Россией и Польшей'. Русские настаивали на формулировке 'как основу границы между Россией и Польшей'. Ни одна из сторон не хотела уступать. Миколайчик заявил, что его отверг бы его собственный народ, а Сталин в конце беседы наедине со мной, длившейся два с четвертью часа, заметил, что из всех, с кем он работает, только он и Молотов стоят за то, чтобы «мягко» обойтись с Миколайчиком. Я был уверен в том, что за кулисами оказывался сильный нажим как по партийной, так и по военной линии.
Сталин не считал желательным продолжать попытки сформировать объединенное польское правительство, пока не будет согласован вопрос о границах. Если бы этот вопрос был урегулирован, он с готовностью согласился бы с тем, чтобы Миколайчик возглавил новое правительство.
Лично я считал, что не менее серьезные трудности возникнут при обсуждении вопроса о слиянии польского правительства с люблинскими поляками, представители которых по-прежнему производили на нас самое скверное впечатление и являлись, как я сказал Сталину, 'лишь выразителями советской воли'. Они, несомненно, также мечтали о том, чтобы править Польшей и были своего рода квислингами.
Таким образом, московская встреча с представителями обоих польских правительств закончилась ничем. Мы уехали из Москвы, опубликовав коммюнике в самых общих выражениях и воздержавшись от признания того или иного польского правительства.
Тем не менее 5 января 1945 года, вопреки желаниям Соединенных Штатов и Англии, Советы признали люблинский комитет в качестве Временного правительства Польши.
Президент уже сообщил мне о письмах, которыми он обменялся со Сталиным. Вот одно из них.
'Маршал Сталин — президенту Рузвельту. 27 декабря 1944 года.
Ряд фактов, имевших место за время после последнего посещения г-ном Миколайчиком Москвы, и, в частности, радиопереписка с правительством Миколайчика, перехваченная нами у арестованных в Польше террористов — подпольных агентов польского эмигрантского правительства, со всей очевидностью доказывают, что переговоры г-на Миколайчика с Польским Национальным Комитетом служили прикрытием для тех элементов, которые вели из-за спины Миколайчика преступную террористическую работу против
