надену ее вновь даже под угрозой смерти.
Теперь вам понятно, почему Надирова за чтение стихов Омара Хаяма исключили из комсомола и почему в 1926 году, в дни великого тоста «уразы», кокандские студенты устроили против самой большой мечети переносную естествоведческую выставку. Прямо на улице, перед входом в палатку, студенты поставили большую банку с заспиртованным выкидышем, а рядом — скелет. Весь расхлябанный, скрипящий, осклабившись, он смотрел на мечеть страшными черными дырами; ветер, пополам с желтой пылью, свистя, летел через его ребра, гудел и выл в пустом черепе. На беду ехал мимо в своем экипаже председатель Ферганского облисполкома; лошади, храпя, шарахнулись от скелета и понесли, поднимая еще больше пыли; в ее желто-серых клубах скрылось изумленное лицо председателя. Через полчаса пришел милиционер и закрыл выставку не без сопротивления со стороны ее главного организатора Мумина Адилова.
Я покинул Фергану весной 1930 года. Возмужавшие студенты бесстрашно разъезжали по кишлакам со статьями Сталина в своих портфелях и успокаивали взбудораженное леваками дехканство. Из Афганистана спешно возвращались басмаческие главари, в мечетях муллы витиевато проповедывали контрреволюцию, намекая туманными и скользкими словами на газават. Бывший эмир бухарский Сеид-мир Алим-хан повесил замок на дверь своего магазина в Кабуле, всерьез готовясь вернуться к самодержавной государственной деятельности. Ибрагим-бек задумывал большой поход на Таджикистан. И покидая взволнованную грозную Фергану, каюсь, я не вспомнил о Солнечном мастере: меня томила тревога за друга моего Мумина Адилова, который поехал в далекий кишлак Нанай, где убили двух уполномоченных райпосевкома.
...В Фергане есть мудрая поговорка: «Тот, кто однажды был нашим гостем и выпил нашей воды, тот снова приедет к нам».
Шесть лет я кое-как обходился без ферганской воды, на седьмой год не выдержал, — и вот однажды, совсем недавно, я вновь увидел из окон поезда знаменитые сады Канибадама. Небо не потускнело здесь за семь лет, и солнце ничуть не остыло; мои земляки — ферганцы носили все те же черные тюбетейки с большими белыми запятыми, такой же быстрой и слитной была их гортанная речь. Фергана цвела — мирная, богатая и счастливая. О цене, которую пришлось уплатить за этот расцвет и счастье, напоминал скромный памятник над могилой друга моего Мумина Адилова, погибшего весной 1930 года от вражеской пули в далеком горном кишлаке Нанай. Он умер для того, чтобы в 1936 году многие колхозы получили доход свыше двух миллионов рублей, чтобы грамоте обучились 87 процентов мужчин и 56 процентов женщин, чтобы детская смертность снизилась вдвое, чтобы строились заводы, больницы и школы, а в Москве утверждались бы грандиозные проекты новых оросительных систем. Он умер, наконец, для того, чтобы в народе воскресло имя Солнечного мастера Нур-Эддина.
...Еще в поезде я услышал рассказы о необыкновенной красоте новой чайханы, построенной в колхозе «Интернационал», что близ Канибадама. Я посетил эту чайхану и убедился что слава ее не преувеличена. Больше того, я думаю, что в будущих книгах по истории среднеазиатской живописи эта чайхана займет почетное место: она прославилась не мертвым узором, не беспредметной игрой изысканных красок, — художник-самоучка, опрокинув и уничтожив запрет ислама, расписал ее стены живыми картинами.
Услышав о том, что московский гость рассматривает картины, художник немедленно явился в чайхану. Ему очень хотелось, чтобы его хвалили; я был рад, что могу, не кривя душой порадовать его. Он горячо благодарил меня, назвал сердечным другом и потребовал чаю: без этого в Фергане дружба не может считаться оформленной. В чайхане, несмотря на открытые двери и окна, было душно, и мы сели пить чай на помост, настеленный над самой рекой; она бурлила и плескалась под нами, сердито взъерошенная на камнях.
— Меня зовут Нур-Эддин, — неожиданно сказал он, заставив меня встрепенуться: так четко встало передо мной воспоминание — маляр, замазывающий краской узоры великого мастера и комсомольское собрание под председательством Мумина Адилова.
Собеседник мой продолжал:
— Мое настоящее имя Юсуп; я агротехник в здешнем колхозе. Мы заняли по урожайности хлопка второе место в районе; я премирован за свою работу шесть раз. Картины я рисую в свободное время, больше зимой, и подписываюсь на картинах «Нур-Эддин». Друзья посоветовали мне добавлять к избранному мною имени — «второй», и я послушал друзей. Полностью меня теперь зовут: «Нур-Эддин второй», — Нур-Эддин иккинчи». Я думаю, что это правильное имя; оно имеет оттенок почтения к Нур-Эддину — Солнечному мастеру, которого я считаю самым первым, и в то же время указывает, что я — второй — его ученик и последователь.
И он повторил — раздельно, сам наслаждаясь звучностью своего нового имени:
— Нур-Эддин иккинчи...
Он сидел передо мной, поджав ноги калачиком, уже не молодой, — виски его тронула седина. Он сам, не дожидаясь моей просьбы, начал рассказ о детских годах великого мастера:
— ...отец умер осенью, когда собирали хлопок, через месяц умерла мать. Зиму Нур-Эддин жил у соседей; в апреле из Ура-Тюбе приехал дальний родственник, знаменитый на всю Фергану художник Усто Сулейман и взял сироту к себе в ученики.
— Тебе посчастливилось, Нур-Эддин, — говорили соседи. — Будь внимательным и послушным; когда ты окончишь учение — все будут уважать тебя так же, как уважают сейчас мастера Сулеймана, ты будешь носить такой же красивый халат и такую же тонкую чалму.
Усто Сулейман оказался добрым и приветливым стариком. Семьи у него не было, Нур-Эддина он считал сыном. Вдвоем ездили они из кишлака в кишлак, из города в город, — всюду, куда приглашали мастера подновить роспись в мечети.
Однажды весной они работали в Шейх-Мазаре. Близилось двухсотлетие со дня смерти великого шейха Раббани; мастеру Сулейману поручили заново расписать мечеть, в которой был похоронен святой. Нур- Эддин растирал краски и мыл кисти, а Сулейман, стоя на подмостках, мудро поучал его:
— Вот эту краску, — говорил он, — привозят из Индии. Если добавить к ней немного уксуса, она становится яркой и прозрачной, как рубин, и не тускнеет даже через сто лет...
В мечети было тихо; надтреснутый голос мастера гулко отдавался в каменных сводах. Через серую мглу текли узкие полосы света, совершенно чистые, без единой пылинки; тревожно гудел жук, напуганный мертвенным запахом древности.
— У мастера должна быть хорошая память, — продолжал Сулейман, — иначе он не сможет запомнить рисунков и роспись его будет однообразной. Я знаю четыреста семьдесят узоров, потому и считаюсь одним из первых мастеров в Ура-Тюбе. Смотри, как пишется эта звезда: зеленая краска ложится на синюю, синяя на белую, а середину звезды нужно покрывать золотом. Запоминай расположение красок, Нур-Эддин, запоминай каждый завиток, каждую линию. Эти узоры выдуманы старинными мастерами, пойми, изучи, запомни и не пытайся выдумывать сам — все равно получится хуже.
Звезды, круги, треугольники возникали под умелой и привычной рукой Сулеймана; он включал звезду в треугольник и треугольник в звезду и все это обносил новым узором; белые, черные, зеленые линии расходились, снова сходились и, переплетаясь, повторяли тот же самый узор.
Но всякая память слабеет от старости. Иногда мастер Сулейман забывал какой-нибудь рисунок, работа задерживалась. Старик становился придирчивым и сварливым и подолгу сидел, уставившись в одну точку, пытаясь вспомнить. Вспомнить почти никогда не удавалось, и он начинал роспись сызнова, приспосабливая ее к другому рисунку.
— Вот я знаю теперь на один узор меньше, — говорил он. — Торопись, Нур-Эддин, лет через пять я уже ничему не смогу научить тебя.
И Нур-Эддин старался изо всех сил — рисовал узоры на досках и показывал мастеру.
— Ты опять ошибся! — сердился мастер. — Откуда вдруг появились синие завитки? Одноглазый Фазлий писал этот узор без всяких завитков. И еще — зачем ты сгладил все углы? Скажи на милость, где ты видел такую звезду? Переделай и покажи мне!
Свою мастерскую Нур-Эддин устроил на крыше, там же и спал. Его сон охранял старый дуплистый тополь, самый добрый, самый мягкосердечный изо всех тополей, которые, как известно, вообще отличаются мягкостью сердцевины. Сучья тополя были узловатые, искривленные и с наростами, точь-в-точь, как ноги мастера Сулеймана, — и, наверное, болели, потому что в плохую погоду тополь стонал и охал так же, как мастер Сулейман.
