иностранную разведку.
Сейчас Всеволод Скоповский на погонах носил два крохотных орудийных ствола, положенных крест- накрест, и шинель у него была очень длинная, и он уже научился презирать все другие рода войск, особенно 'пехтуру'.
Второй из встретившихся друзей - Николай Орешников, недавно покинувший Одессу.
Этот, напротив, мечтал сделаться новым Кербедзом и строить такие же великолепные мосты. Но жизнь сложилась иначе, он угодил в школу прапорщиков и стал взрывать мосты, вместо того чтобы их строить.
Все это и было предметом их сумбурных разговоров.
- На чем я остановился?
- Ты сказал, что твой отец...
- Да, да... он схлопотал мне место в артиллерийском училище. Но там особенно не разводили рацеи: раз, раз - и в Арзамас! И я уже на позиции. А ведь папаша-то рассчитывал укрыть меня в училище от всех катастроф и сохранить для продолжения нашего старинного рода!
Оба улыбнулись и некоторое время разглядывали друг друга молча.
Встретились они совершенно случайно. Обнялись, поцеловались, по-мальчишески гоготали, привлекая внимание прохожих. Затем пошли в кафе, выпили пива. Но так как за кружками не успели рассказать и половины того, что хотелось, то решили пройтись. Потом сели на скамейку, чтобы мирно выкурить по сигарете.
И опять раздавался вопрос:
- Так на чем мы остановились?
- Собственно, ни на чем и сразу на многом. Я начал рассказывать, как Ксения попалась при переходе границы... Ты рассказывал об Одессе...
- Потом ты рассказывал, как болел тифом, лежал в вагоне, и вдруг оказалось, что ты в расположении красных, и ты стал готовиться к смерти...
- Ерунда! К смерти вообще не готовятся. Я стал готовиться к побегу и благополучно бежал.
- Сева! А можно тебя спросить о серьезном? Как ты думаешь: мы победим?
- Ну, милейший, я вижу, ты все такой же младенец, как и был! Если для тебя недостаточно убедительно мое мнение, я могу привести высказывания крупнейших военных авторитетов, политических деятелей, наконец. Да разве ничего не говорит уже один тот факт, что мы с тобой сидим в Киеве, а добровольческие части вот-вот будут под Москвой?
- Очень хочется победить. Или не хочется? Я за последнее время часто задумываюсь над этим: хочется мне победить или не хочется?
- А жить тебе хочется? Числиться европейской страной, а не азиатчиной - хочется?
- Сева, ты пойми, что я прошел все испытания, все видел. Меня два раза водили на расстрел, я болел тифом, замерзал, был ранен, ходил в психическую атаку... Я истратил все запасы страха, какие могут вмещаться в человеке, и я уже ничего не боюсь. Вместе с тем я столько видел человеческой ворвани, столько гадости и цинизма, что утратил вкус к жизни. Осталось одно астральное любопытство: чем все это кончится и что это есть? Просто хочется осмыслить. А смысла нет. А без смысла трудно. Ты меня понимаешь?
- Я никогда не был философом. Я эстет.
- Разве эстетично, что офицеры военного времени, то есть бывшие студенты, учителя, дерутся с мужиками, нижними чинами, не сумев воздействовать на них разумными доводами, просто превосходством развития?
- Конечно, эстетично! Их и следует бить. Это же быдло...
- И еще. Может ли победить армия, идущая против народа?
- Ну, знаешь! Народ - это хорошо звучит, может быть, в учебниках. А я не люблю жупелов. Кого ты имеешь в виду, когда благоговейно произносишь это слово 'народ'? Этих орангутангов, устраивающих на базарной площади кулачные бои? Кухарок, которые воруют у господ провизию? Сиволапых мужиков, которые привозят на базар сено?
- Я говорю о народе, который строил этот город. О тех, кто создал еще много других изумительных вещей, выпестовал гениев, породил прекраснейшую в мире, непревзойденную литературу... музыку...
- Понял! Кто дал человечеству Пушкина, Исаакиевский собор и Чайковского! Свежо, ново, самобытно, увлекательно! Что лучше: один Пушкин на сто миллионов дикарей или просто культурное общество? Ты, я - это, по-твоему, не народ?
- Мы - только пленка. Тонкая пленка на молоке. Дунул - и нет нас.
- Мы - сливки. Да, если хочешь знать! Сыворотки больше, но сыворотку отдают свиньям!
- Я вижу, тебя ничему не научили эти годы.
- Многому научили. Только бы победить. А уж тогда...
- Договаривай.
- Тогда... - Скоповский мечтательно задумался. - Тогда мы примем меры, чтобы никто не бунтовал. Причешем матушку Россию!
- А у меня нет веры. Вхожу в деревню... то есть врываюсь в деревню с оружием в руках, и вижу: я не освободитель, я - вооруженный оккупант.
Скоповский презрительно посвистел:
- Психология! А вот факты: армии настоящей у них нет? Нет. Военные специалисты - у нас? У нас. Какие у них и есть офицеры - и тех они расстреливают. Оружия у них нет? Обмундирования нет? Согласись, что без штанов воевать просто как-то неудобно. Нефти, угля... даже хлеба у них нет! Ничего у них нет!
- Есть.
- Что же?
- Сочувствие народа.
- А вот мы им покажем такое сочувствие... - и Всеволод Скоповский встал, заметив, что в нем накипает раздражение и он может наговорить дерзостей. - Сейчас, дружище, надо не мыслить, а поступать. Прощай. Мне еще сегодня предстоит путешествие. Наша батарея стоит в Новой Гребле препаршивое местечко, кстати сказать! Но скоро, скорее, чем ты думаешь, мы двинемся вперед... Короче говоря, адью! В Петербурге увидимся.
И они расстались далеко не друзьями.
3
Ночь была душная. Теплый ветер пропитался сладчайшими запахами лугов, зелени, яблонь. Откуда- то со стороны Вышгорода ухали гаубицы. Около Цепного моста пулемет пропускал редкие очереди. Иногда пробивалась тишина, и тогда вдруг на мгновение казалось, что ничего не происходит, просто вечер... просто пахнут яблони... Днепр всплескивает мелкой волной... влюбленные приходят и садятся на траву, на обрыве...
Только зачем так надсадно ноют скрипки в кафе? По улицам громыхают подводы... А, это вывозят трупы сыпнотифозных! Говорят, от тифа полезно носить на шее ладанку с нафталином...
Нет, нельзя верить тишине!
Капитан Скоповский в сопровождении ординарца Кузи выезжает из города. Спят холмы. Рощи притаились и заставляют настораживаться. Чем это он расстроен? Ах да, этот... хлюпик!.. 'Сочувствие народа'! Дурак!
Кони фыркают. Спустились вниз, и сразу пахнуло сыростью. В городе было теплей.
Скоповский терпеть не мог вялости лошади. Он держал собранным коня. В его обращении с животными была жестокость. Он владел конем, но от малейшего неповиновения приходил в бешенство и тогда рвал коню губы, вонзал шпоры в бока...
Ехали молча. Ординарец чуть-чуть отставал. Скоповский молча испытывал неприязнь к ординарцу:
'Такая жалость, что в войне не обойтись без этих сиволапых! Конечно, бывают хорошо вышколенные слуги. Но кто может ручаться за всех этих ванек, по самой своей природе предателей и дезертиров?!'
Скоповский раздраженно прислушивался. Вот у ординарца споткнулся конь. Спит в седле, мерзавец! И чего тащится сзади? Скоповский искал, к чему бы придраться, на чем бы сорвать досаду:
