Марков нарочно все это преподнес, чтобы посмотреть, как отнесется Евгений и прочен ли его разрыв с этой компанией.
- Ничего у них не выйдет, не пойду. Да и некогда мне, у меня курсы.
- А Стелла? - посмотрел Марков испытующе на друга.
- Стелла подождет. Кстати, никакая она не Стелла, а Сима, значит, Серафима. Ерундят ребята.
Марков заметил, что Анна Кондратьевна при упоминании Стеллы поджимает губы и осуждающе молчит - дескать, я не одобряю, а там дело твое. А Стрижову явно не безразлична Сима-Стелла, видно по всему, хоть он и старается не показать это. Марков усмехнулся: кажется, попал в точку. Что ж, если Стелла хороша и нравится Евгению, так тут возразить нечего, а матери... матери всегда считают, что все жены не достойны их прекрасных сыновей.
Стрижову пора было отправляться на курсы.
- Технику изучаю. Нашел свое призвание.
Марков проводил приятеля, и тот по старой привычке всю дорогу декламировал.
- Значит, стихам не изменил?
- Я не понимаю людей, которые уткнутся в технику и отрицают поэзию, литературу, музыку. Где же еще и учиться взлетам фантазии и вдохновению?.. Ну, так тебе куда? Направо? Жму руку, дружище. Скоро навещу.
5
Он сдержал слово и вскоре появился на Выборгской, в квартире Крутоярова. И пришел не один. С Орешниковым!
- Где вы познакомились? - встретил их Марков.
- Как где? Вот это вопрос! Николай Лаврентьевич? Да он у нас на заводе как дома, их заказы-то выполняем. А Иван Сергеевич дома?
- Сейчас выясним. Оксана! Принимай гостей!
В комнате послышался голос Оксаны: 'А-а, пропащая душа! Ну-ка, ну-ка, где вы тут?' А Миша пошел к Крутояровым.
Надежда Антоновна встретила его у порога и шепнула:
- Ну как? Будем перевоспитывать юного чапаевца?
- Да нет, он уже, кажется, выправил линию. Все в порядке.
Иван Сергеевич, видимо, прилег вздремнуть на диване (он говорил: 'Люблю спать в неудобной позе и невзначай!'), но услышал голоса и явился в своем великолепном, с кисточками, халате.
За ним, важничая и лениво потягиваясь, проследовал почтеннейший кот Мурза. Он щурил глаза и всем своим видом выказывал недовольство, что их с Иваном Сергеевичем потревожили.
И конечно же, всех потащили в крутояровскую столовую, за большой овальный стол с низко висящим над ним сиреневым абажуром. И конечно же, Надежда Антоновна быстро организовала чай.
Стрижов улучил момент, чтобы сообщить Маркову:
- Нарочно притащил этого человека. Видал он всего перевидал! Ты непременно познакомься с ним - материалов получишь кучу!
- Ты чудак, Евгений, - так же тихо ответил ему Марков. - Николая Лаврентьевича я, наверное, лучше, чем ты, знаю. А насчет материалов - так разве же я сумею охватить такие горизонты?
- На это, милый человек, всегда отвечают: 'А разве Лев Толстой был женщиной, а какая у него Каренина?! Разве Жюль Верн плавал под водой?'
- Ничего себе мерка: меньше, чем Толстой, ты и не представляешь размаха!
- Дерзать надо!
- Чего вы там шепчетесь?
- Ругаю его, - пояснил Стрижов, - и велю дерзать.
- Дерзать? Надо! - подхватил Крутояров и с увлечением стал развивать эту мысль.
Затем общим вниманием завладел Орешников. Он рассказывал о Деникине, о белых. У него был острый глаз и большая наблюдательность, рассказы его захватили всех. Крутояров буквально набросился на него, выспрашивая, выпытывая, поощряя.
- Да у тебя тут конкуренты, - встревоженно пробормотал Стрижов, наклоняясь к Маркову. - Пока ты думаешь да примеряешь, Иван Сергеевич уже двадцать раз напечатает рассказ...
Но вскоре Стрижов пристыженно переглядывался с приятелем. Никогда не следует спешить с выводами! Крутояров прямо обратился к Маркову:
- Михаил Петрович! Ваша тема, мотайте на ус!
Орешников смутился и сразу стал менее красноречив, стал говорить вычурно, тщательно подбирать слова. Вскоре всем стало неинтересно и даже неловко за рассказчика.
Крутояров знал, как рискованно говорить людям, что их слова, их жизнь, их непосредственные живые рассказы могут превратиться в материал для художественного произведения. Часто бывает достаточно сообщить, что здесь присутствует писатель, чтобы нарушить всю прелесть беседы.
Крутояров попробовал исправить свою оплошность:
- Вы не совсем правильно поняли меня, Николай Лаврентьевич. Марков не собирается идти по стопам Булгакова и писать 'Дни Турбиных'. Но он, вероятно, соберется когда-нибудь написать о Котовском. И ему полезно послушать ваши интересные рассказы об Одессе, о белогвардейщине, а также о ваших встречах с Григорием Ивановичем.
- Я так и понял, - скромно ответил Орешников и стал рассказывать о своем Вовке, который каждый день удивлял все семейство необыкновенными суждениями и поступками.
Крутояров видел, что Орешников умышленно перевел разговор на другое, и тогда начал сам рассказывать о своих поездках на фронт, о встречах с самыми разнообразными людьми. Рассказал, как они однажды напоролись на разъезд белых. И незаметно тоже добрался в своих повествованиях до Котовского.
- Закон войны: старайся, чтобы тебя не убили и чтобы побольше убить врагов. Но в гражданской войне появился новый вариант. Я сам присутствовал при удивительной сцене, когда привели пленного деникинца и Котовский стал на него кричать: 'Ты в кого же стрелял, такой-сякой? В такого же, как ты, бедняка? Может, в соседа, с которым каждый день сиживал под яблоней? Кого защищал? Пана-помещика? И не совестно тебе нам в глаза смотреть?' Что же вы думаете? Дали парню коня да клинок, и стал он заправским красным кавалеристом.
- Таких случаев сколько угодно было, - поддакнул Марков. Действительно новый вариант.
- Этому варианту и я - подтверждение, - улыбнулся Орешников.
Затем Стрижов рассказал, как его ранили, а он все порывался вернуться в строй, неловко было, что другие воюют, а он на койке валяется.
Потом стали говорить о литературе. Стрижов возмущался, что становится хорошим тоном ругать пролетарскую поэзию времен военного коммунизма. Она, видите ли, отвлеченна, она агитка, пустоцвет!..
- Неверно, ну неверно же это! - горячился он. - Она очень хорошо отражала настроение этих лет. Правда, она мыслила в мировом масштабе. Но и мы мыслили в мировом масштабе. Не забывайте, что мы подумывали об уничтожении денег, пробовали распустить налоговое управление, вводили бесплатность почтовых услуг... Это была романтика. Мы жили в розовом тумане, усталые, нестриженые и небритые, мы были чисты мыслью и сердцем. Как же можно так быстро забыть все это? И поэзия была такая же, она отражала наши чувства, порывы, чаяния. Она не знала серого неба, не признавала полутопов. Честь ей и слава. Пришли другие дни. И правильно Алексей Николаевич Толстой призывает нас изучать революцию, предлагает художнику стать историком и мыслителем. Говоря словами поэта, 'больше гордого дерзанья!'. Это я, Миша, адресую к тебе.
По-видимому, Орешников и Стрижов достаточно хорошо узнали друг друга, общаясь на работе. Орешников благожелательно слушал Евгения и подбадривал его восклицаниями: 'Так-так, Женя! Молодец, Женя!'
Крутоярову тоже понравилась защитительная речь Стрижова.
- Это все ничего, - говорил он, - это все утрясется, это все на пользу.
- Какая же польза цыкать друг другу и хватать за волосья? Дошло до того, что тридцать шесть
