по той причине, что сам он был участником этой борьбы, Фрунзе не мог относиться к пережитому со спокойствием историка. Он принимал близко к сердцу каждое упущение, проникался ненавистью к тем, кто был помехой, преисполнялся гордостью, думая о беззаветной храбрости, о гордой неподкупности рабочих, сражавшихся на баррикадах со своими жалкими 'бульдогами' и смитт-вессонами против пулеметов и артиллерии.
Послали тогда в Бельгию за оружием, и деньги на это нашли. Но когда послали? Только в октябре, когда все события уже шли полным ходом! А ведь известно, что после драки кулаками не машут. Бомбы петербургской лаборатории специально предназначались для Москвы, но изготовлены были к самому концу восстания и так до места и не доехали. И не возмутительна ли преступная медлительность с разрушением железнодорожных путей между Москвой и Петербургом? Николаевская железная дорога не бастовала. Но почему же не бастовала? Почему не нашлось убедительных слов для этих железнодорожников? Почему не подумали об этом раньше? Но если так, то следовало взорвать мосты, железнодорожное полотно. Кто медлил? Кто не выполнил это важное поручение? В результате Семеновский полк благополучно проследовал из Петербурга на усмирение. Как же можно было допустить, чтобы этот чертов полк преспокойно разместился в вагонах, погрузил с собой и пушечки и, прибыв в Москву, принялся планомерно истреблять революционных рабочих?
Фрунзе сжимает кулаки, стискивает зубы.
Опять все те же меньшевистские штучки! Опять все та же половинчатость, нерешительность, несогласованность! 10 декабря в центре Москвы начался орудийный обстрел, а на Пресне все еще митинговали, все еще ждали каких-то указаний. Только 11-го была наконец напечатана в 'Известиях Московского совета' инструкция.
На улицах уже дрались. Удалось даже отбить у драгун пушку. Замечательный народ у нас в России! Сколько бы ни злословили недруги и вероломные псевдодрузья, никак им не опровергнуть того факта, что у нас совершенно особенный, вызывающий гордость и восхищение народ! Он еще не раз удивит весь мир, не раз еще выручит из неминуемой беды человечество, не раз еще покажет пример щедрости души, благородства и доблести!
Фрунзе до сих пор помнит и всю жизнь будет помнить красивые, мужественные лица защитников Пресни, участников уличных боев.
Помнит он и еще один эпизод того времени.
Захватили лысоватого жирного начальника охранки Войлошникова. Он был расстрелян на фабричном дворе Прохоровки. Когда его вели к месту казни, он мелко дрожал, лязгал зубами. Потом сдавленным, лающим голосом говорил о каком-то выкупе, клялся, что у него много денег и он заплатит, им же будет выгоднее, для них же лучше... Увидев кирпичную стену, понял, что здесь все и произойдет. Он слишком хорошо знал технику этого дела! Не раз ему случалось видеть, как вышибают скамейку из-под ног приговоренного к повешению, как бьется в конвульсиях тело расстрелянного. Ему всегда представлялось, что, убивая или приговаривая к смерти, он тем самым обеспечивал себе лишний кусочек жизни. И вдруг теперь осознал, что это он, он будет через несколько минут просто-напросто падалью, ничем, и, сколько бы над землей ни промчалось времени, хотя бы миллионы миллионов лет, он, чиновник департамента полиции Войлошников, он, такой значительный, важный, облеченный такой властью, никогда уже не появится, не будет пить чай, не будет ходить в баню, не будет получать наградные... И тут он завизжал, стал упираться, брыкаться, так что пришлось его волоком тащить и, кое-как прислонив к стене, прикончить.
Рабочий, распоряжавшийся всей процедурой, даже сплюнул от досады.
- Жили похабно, - пробормотал он, - и умереть по-человечески не умеют! Пошли, ребята!
И они даже не оглянулись, бряцая винтовками, направляясь туда, где сражались с драгунами, сыщиками, черной сотней отважные их товарищи.
4
В Москву Фрунзе приехал со своими боевиками. Иваново-Вознесенский комитет большевиков, узнав, что Москва строит баррикады, решил послать на помощь москвичам отряд боевой дружины. Дружинники были вооружены, обучены, полны готовности сражаться.
Отряд построился и, не обращая внимания на жандармерию, погрузился в вагоны. Дружинники были в приподнятом настроении. Ведь им в первый раз в жизни предстояло участвовать в настоящем сражении. Впрочем, пока никто ясно не представлял, что их ожидает.
В вагонах было шумно. Кто шутил и смеялся, кто рассказывал друзьям о своей жизни. Поезд мчался, не останавливаясь на промежуточных станциях, всюду были предупреждены железнодорожные комитеты, всюду знали, какой поезд следует в Москву.
На баррикады! Врагам нет пощады!
Дружно выговаривали бодрые слова революционной песни. Паровоз дымил, вагоны мерно раскачивались. Мимо мелькали поля, строения, березняки.
Сразу же, с места в карьер, пришлось вступить в бой. У Николаевского вокзала делали перебежки, и Фрунзе взял на мушку нахального усатого штабс-капитана, который так раскричался на медливших со стрельбой солдат, так размахивал руками, что был отличной мишенью.
На Триумфальной площади отряд залег за баррикадой, построенной еще ночью при деятельном участии дворников, кухарок, при живейшей помощи курсисток, мастеровых. Здесь по восставшим был открыт жестокий огонь. Баррикады плохо защищали, один за другим падали дружинники. Убитые так и лежали, распластавшись возле нелепого сооружения из домашней рухляди. Раненым тоже некуда было деваться. Пока они пытались ползком добраться до какого-нибудь укрытия, их настигала пуля. Вообще некуда было отступать. Необходимо пробиться к Пресне, туда есть только один путь - по Садовой. Но Садовая простреливается пулеметными очередями, и двигаться по ней - значит идти на верную смерть.
Может быть, это был первый маневр будущего полководца: Фрунзе учел обстановку, понял, что единственный выход из положения - прекратить пулеметный огонь. Он выбрал для задуманной им операции двух самых отчаянных смельчаков из дружины и вместе с ними отправился в путь, где ползком, где перебегая от одного угла дома до другого. По задворкам, по чьим-то садочкам, между какими-то сараями пробрались к тому месту, откуда видны были вспышки при стрельбе из пулемета. Войдя в чистенький, подметенный двор двухэтажного дома и взобравшись по пожарной лестнице, увидели пулеметчика. Это был высокого роста человек в солдатской шинели, с лычками на погонах.
Фрунзе одним прыжком очутился около него. Схватка была короткой. Здоровенный детина рухнул на земляной пол чердака.
- Хороший трофей! - пробормотал Фрунзе, разглядывая пулемет. - А ведь таких игрушек могло быть у нас около десятка, если бы мы захватили арсенал!
...Тысяча девятьсот пятый... Романтика... Баррикады из сломанных стульев... Смит-вессоны... И тогда была настоящая, живая кровь, священная кровь, обагрившая мостовые!
Может быть, вспоминая об этом сражении, так же как и о дальнейших крупных военных операциях и битвах, Фрунзе впоследствии говорил, что победит лишь тот, кто найдет в себе решимость наступать. Сторона, только обороняющаяся, неизбежно обречена на поражение. Но в некоторых случаях и маневренные отступательные операции разумны и являются в конечном счете наступлением.
Уже гремели по рельсам Николаевской железной дороги вагоны, наполненные муштрованными семеновцами - опорой царя. Солдаты орали песни, полковник Мин - выкормленное на народных харчах бесчувственное животное равнодушно смотрел в окно вагона на мелькающие деревья, на станционные постройки. Любань... Малая Вишера... Бологое...
Для того ли трудились русские строители, сооружая эти насыпи, виадуки, мосты, для того ли талантливый инженер Мельников решал сложные задачи, проверял рабочие чертежи, объезжал все участки стройки, чтобы теперь по великолепной дороге, может быть, лучшей в России, мчался в воинском эшелоне этот убийца, храбрый, когда приходится сражаться с безоружными?!
Поезд громыхал по стыкам рельсов, паровоз раскатывал басистый крик по просторам, паровозный дым застревал в сучьях берез, стлался по низине.
Не мучила ли совесть машиниста, ведшего этот состав? И не мерещилось ли в ту ночь полковнику Мину дуло револьвера Коноплянниковой, которая убила полковника спустя всего каких-нибудь восемь месяцев?
