взаимоотношениях Тургенева – величайшего русского писателя с Полиной Виардо – величайшей французской певицей. На самом деле это была точная, сложная, противоречивая модель извечных взаимоотношений России и Запада. Извечных, которые были и останутся навсегда именно такими, какими были. Эта необыкновенная тяга друг к другу, любовная тяга друг к другу при полном отсутствии истинного понимания. Мы с Олегом открыли для себя удивительные, поразительные вещи. Олег был совершенно сражен и потрясен тем, что при виде Виардо Тургенев бледнел, у него начинался приступ адской тахикардии, когда она начинала петь. Он был близок к обмороку каждый раз. И это обморочное состояние влюбленности он сохранил до самого конца своей жизни.
Мы даже с Олегом ждали того момента, когда снимем кусок, где Тургенев стоит в парижском особняке Виардо. Он жил на самом верху, практически на чердаке особняка, и под ним располагалась центральная зона, где Полина давала уроки вокала. И Тургенев распорядился, чтобы из этой кельи наверху туда, в центральный зал, провести пароходную трубу, по которой «полный вперед» или «полный назад», по которой можно было слышать, что происходит внизу. Было холодно, и Тургенев даже днем ходил в пальто у себя наверху. Кто-то из русских, посетивших Тургенева на этом самом чердаке, потом говорил, что у его пальто были оторваны пуговицы. Две пуговицы были действительно оторваны, потому что некому было пришить. А снизу, в этой центральной зоне, Полина давала уроки вокала светским молодым людям нарождающегося буржуазного века. И как только она начинала петь, Тургенев ухом прислонялся к трубе и всем присутствующим говорил: «Тс… тс…, – показывал на трубу… – вот поет богиня богинь». Великий русский писатель, в это время переставал писать, потому что это мешало ему следовать за Виардо во время ее гастролей. А Виардо заставляла его писать. Не потому, что ей очень нравилась русская проза Ивана Сергеевича Тургенева, а потому, что ей очень хотелось, чтобы Тургенев писал что-то новое, потому что Луи Виардо, ее мужу, было бы тогда что переводить на французский язык.
Вот такая необыкновенно сложная, трогательная, страшная драма этой любви, она же драма взаимоотношений России и Запада. Я когда по телевизору слышу, как мы надеемся вступить в этот Евросоюз, сразу вспоминаю этот чердак, Тургенева в пальто с оторванной пуговицей и эту богиню богинь. Очень хотел это Олег сыграть. Всё было готово! Была найдена натура, всё отрепетировано, всё сделано. Великолепная русская певица Любовь Казарновская с превосходным оркестром и превосходным австрийским дирижером записали для этой картины практически весь репертуар Полины Виардо. На мой взгляд, это вообще слиток золота. Но это тоже всё прекратилось в одночасье. Опять кончились деньги. Никто ни от чего особенно не страдал. Прислали бумажку, в которой сказано: «Мы, к сожалению, должны законсервировать Вашу картину на неопределенный период в связи с тем, что закончилось финансирование».
Я опять встретился с Олегом:
– Не будешь ничего в трубу слушать?
– А что такое?
– Внезапно закончилось финансирование…
Вы знаете, есть старый анекдот: телеграмма детей к родителям, а дети уехали отдыхать на юг. Замечательный текст этой телеграммы: «Только-только начали жить, как внезапно кончились деньги». Вот так и у нас с Олегом складывалось в течение последних двадцати лет наше творческое содружество. Только-только начали хорошо жить, как внезапно кончились деньги. Какое-то удивительное наше государство, которому ничего не надо. Ведь до сих пор никто не вспомнил – «а может быть, доделать, может быть…» Всё же ведь утверждено: сценарий, костюмы, эскизы. И утверждалось это по десять раз, шилось, делалось, финансировалось… Никто не вспомнил. А теперь уже вспоминать и не надо, потому что это сделать смог бы только Олег. И не нужно пытаться – это не кастинговая роль. Никакие кастинги и никакие новомодные фокусы не помогут. Это мог сделать только Олег.
Если сейчас вы меня спросите: «А почему он этого не сделал?» Почему? Я не знаю, что вам ответить… Это было как сон, наваждение. И вот в этом сне и наваждении Олег Иванович. Потому что он мне звонил время от времени и говорил: «Я тебя умоляю, не занимайся никакой ерундой. Мы с тобой обязаны доделать «Анну Каренину». Я говорил: «Ты чего, больной, что ли? Как? Что мы обязаны? Ни денег, ни… ты посмотри на улицу. Какая «Анна Каренина»? Кого это вообще интересует?» – «Мы с тобой обязаны. Не занимайся никакой ерундой. Не ерундой, но по сравнению с «Анной Карениной», конечно, ерундой!» – говорил мне Олег.
А он занимался своей ерундой. Время от времени мы встречались. Однажды позвонил Константин Львович Эрнст и сказал: «Давайте повидаемся. Первому каналу очень хотелось бы возобновить работу над «Анной Карениной».
И мы начали снимать «Анну Каренину» снова.
Мы начали практически с нуля, через не то 10, не то 12, не то 15 лет после первых проб и после первых утвержденных тогда актеров. И прежде всего мы столкнулись с очень странной проблемой. 15 лет тому назад все были озабочены молодостью наших героев: «Олег – видно, что он молодой, видно… понимаешь! Вот он, да, Каренин! А глаза как стреляют, как горят, а? Какой же это Каренин, а? Все-таки молодость в нем бьется безумная, так сказать, ну толкается. Таня, она время от времени вдруг девочка, а ведь она же – Анна Каренина – не девочка, нет!» Тогда я говорил: «Каренину вот столько-то лет… да? 32 или там, не помню, 27 плюс 5… Ну ничего, нормально, ничего страшного. А Анна – никакая она не девочка – она просто еще довольно молодая женщина».
И через 15 лет мы столкнулись со следующими оценками и размышлениями знатоков: «Анне Карениной было сколько там, ну а Тане значительно больше, но она очень хорошо выглядит; а Олег, хотя, конечно, он Каренин, но Каренину было-то 44 года, вы понимаете – 44, чего вы хотите от Олега, чтобы, значит, он цеплялся ногой за ногу и падал лицом в омлет, так сказать, от немощности и старости? А Олегу уже все-таки 60, притом с хвостиком, ничего, нормально, ничего страшного». Сейчас я вынужден был с той же убедительностью говорить: «Как же вы не можете понять, что то, что написал Толстой, – это драма очень зрелых людей, очень зрелых людей! И потом, спросите у любого геронтолога, у любого вообще нормального человека! Сорок четыре года те – сегодняшние плюс двадцать. Это говорю не я, это говорят геронтологи. Так устроена жизнь. 44 года являлось тогда вообще преклонным возрастом в России. А Толстой, он был даже не кавказский старец, а какое-то просто чудо среди кавказских старцев, когда в 80 лет рассказывал что-то там императору о том, как должна быть устроена жизнь в России».
Это драма очень зрелых людей. Но на самом деле я понимал, что эти пятнадцать лет дыры принесли огромную пользу картине, потому что последние мои доводы были значительно более серьезные и правильные, чем первоначальные. Это никакая не романтическая история о том, как молодая леди, не понимая, что такое любовь, выскочила замуж за не нравившегося ей сенатора, а потом узнала, что бывает любовь. Это совершенная ерунда! Та драма, которую писал Толстой, – драма очень взрослых людей. И конечно, когда я с ними встретился на площадке, – это было уже совершенно другое чувство! И тут была очень смешная история, которую теперь уже можно рассказать. Однажды мне позвонил Саша Абдулов, они с Олегом даже не дружили, а были просто как братья некоторое время. Естественно, у них был период охлаждения и другое, но значительный период жизни они были братья. Так вот, звонит мне Саша Абдулов: «Есть очень серьезный разговор». Я говорю: «Какой разговор?» Курьезная история, как нежнейший, тишайший, деликатнейший Саша Абдулов выступил в роли такого коварного интригана, который хочет подсидеть своего старшего товарища, Олега Ивановича Янковского, последнего народного артиста СССР.
Я говорю:
– Чего, Саш, случилось?
Сашка приезжает ко мне и говорит:
– Слушай, попробуй меня на роль Каренина!
– Во-первых, что ты шепчешь? Мы одни в огромной квартире. Во-вторых, ты в своем уме или нет? Я с Олегом 20 лет как…
– Попробуй меня на роль Каренина.
– Зачем, Саш?
– Деду всё равно… – Он его Дедом называл, когда у него уже внуки родились, и Олег действительно с исключительной нежностью, с исключительной сердечностью относился к своим внукам.
– Деду все равно. Одним Карениным больше, одним Карениным меньше. Он всё сыграл, всё, что можно.
