и закрыл ладонями лицо.
– Стреляй, – глухо произнес он. Чистильщик поднял брови.
– Вы меня не интересуете. Меня интересует Глава Всех Глав.
– Что?! – задохнулся Боров. – Так ты… Он тотчас же заткнул себе глотку, но Чистильщику, давно подозревавшему что-то подобное, было достаточно.
– Значит, это вы и есть? Кстати, а где Ник-Никыч? По-моему, я столкнулся в прихожей с его «близнецами».
Боров затравленно поглядел на него. И Чистильщик перехватил его взгляд. Сразу же тупо заныла нога, кольнуло сердце. Не удержавшись, он опустился на стул и со стоном прикрыл глаза.
– Значит, – с болью произнес он, – вы и его. А он не хотел открывать охоту на меня. Так? Можете ничего не говорить, я знаю – все именно так. Мать вашу, его-то за что?! Только за то, что он был умнее вас? Суки, козлы хлебаные! Это не мы выродки, а вы! Мразь!!
Он распахнул свои вдруг потемневшие глаза и вскинул пистолет. Боров сжался.
– Подожди, Крысолов, не стреляй! Я могу дать тебе то, что стоит моей жизни. Я же знаю, что ты мучаешься оттого, что не знаешь своих родителей. Я скажу тебе, кто они, – частил он. И увидел, что ствол пистолета опускается. Медленно – но опускается. – Мало того – твоя мать жива. Я скажу ее координаты, а ты дашь мне жить. Договорились? Ты скажи – мы договорились?!
Внизу под окнами глухо бухнул взрыв, заставивший Чистильщика вздрогнуть. Он едва не метнулся опрометью по лестнице, догадываясь, почти точно зная, что же случилось. Но остался сидеть изваянием.
– Ты скажи, – взвизгнул Боров, – мы договорились?!
Чистильщик молча вскинул пистолет, и на лбу Главы расцвел темно-красный цветок. И тут Чистильщик сорвался – второй и последний раз в жизни.
– Да пошел ты, ублюдок! – выкрикнул он. – Неужели ты так и не понял, что у аномалов Синдиката нет ни отцов, ни матерей?! Нет никого и ничего, что вызывало бы любовь и нежность?! Ведь вы же, долбохлебы, все это в нас вытравили. Чего же ждали в ответ, кроме ненависти и презрения?
Он резко сплюнул на пол, загаженный кровью и экскрементами убитых, развернулся и пошагал прочь, давясь смрадным запахом смерти, которую он и принес сюда. На лестнице он все-таки не сдержался и ринулся бегом к крыльцу, к проходу в минном поле, что теперь знал только он один.
Рустам лежал в пяти метрах от крыльца и вяло шевелился. Боль еще не захлестнула его, и Чистильщик поспешил погрузить пацана в кратковременное блаженное небытие. Осмотрел рану. Малая противопехотная мина, так называемый «пятак», оторвала парню ступню, и сейчас из окровавленной штанины торчал острый обломок голенной кости в окружении лоскутьев кожи и мышц.
– Мать твою, – выкрикнул Чистильщик, перетягивая ногу парня жгутом, и заплакал, – что я теперь скажу Змею?! Ты ведь без спроса, поди, в приключения подался, а?
– Боже мой, – всплеснула руками – точнее, здоровой рукой – Мирдза, когда Вадим внес в «лазарет» Рустама. – И что ж мне с вами, засранцами, делать?
– Латать, – бледно улыбнулся Чистильщик, – суровыми нитками.
Мирдза уже успела обработать раны Мишки, позаниматься своими. И вот теперь – Рустам и Вадим. Именно в такой последовательности – и не только по степени тяжести ранений. У Чистильщика было еще одно дело, которое нужно сделать еще до того, как он потеряет сознание. Нужно было отправить во все региональные центры мессагу о том, что Центр уничтожен, и регионы могут вести свою политику независимо от него. «Надеюсь, – подумал Чистильщик, – теперь изменится подход к «Диким».
– Черт бы вас всех побрал, мальчишки, – вздохнула Мирдза, и на ее глаза навернулись слезы, – как же я вас, иродов, в Азию-то потащу?
ЭПИЛОГ
Она приезжает сюда довольно часто. За те полгода, с тех пор, как она появилась здесь впервые, не бывает и недели, чтобы она не приехала. Каждую неделю – словно на работу, приезжает она сюда; либо в среду, либо в четверг, всегда только вечером – между девятью часами и полуночью. Вот и сегодня знакомый уже вишневый «Опель» свернул с шоссе в проулок возле круглосуточного ларька, торгующего винно-водочными изделиями не лучшего качества, «Броневика», как его именуем мы, студенты университета, общежития которого расположены в сотне метров от этой торговой точки. Она вышла из машины и неспешно зашагала к металлическим воротам, открыла калитку и легко взбежала по трем ступенькам. крыльца, недолго повозилась с замком. Стукнула дверь, и она скрылась в доме.
Она – это молодая, грациозно-гибкая и подвижная женщина. Я не знаю, кто она, откуда и что связывает ее с прежним обитателем этого дома, которого я немного знал. Ну, не то чтобы знал, так, раскланивались при встрече, «здрассте – до свидания». Служил он то ли в ОМОНе, то ли в СОБРе – я так и не разобрался; да, собственно, и вникать-то не сильно хотел. Приятный мужичок, не говнистый и вежливый – а что еще надо от полузнакомого человека? А прошлой весной он исчез – и с концами. Но дом не трогают. Ни бомжи, ни местная вороватая гопота.
Видать, по старой памяти. А осенью появилась она, молодая и красивая.
Вот только… Стоит вам заглянуть в ее глаза – и вы понимаете, что эта ее красота и молодость, гибкость и грациозность не более, чем внешняя форма, оболочка. А внутри лишь старость, боль, знание чего-то запредельного, одиночество – скорее даже пустота, вакуум – и сокрушительная сила. И – сами глаза. Они поразят вас своим странным цветом, бесцветностью даже; то ли светло-серые, то ли светло-голубые, то ли светло-зеленые.
Я видел ее глаза раза три, и каждый раз они были иными. Все так же бесцветны, но бесцветны всякий раз по-иному, неуловимо изменяя оттенок. И еще – в эти глаза смотреть страшно. Именно из-за той запредельности, о которой я уже сказал. Наверное, так и выглядели долгожители-эльфы, буде они существовали. Не знаю. Может, эти самые эльфы, сиды, Aen seidhe – или как их там еще? – существуют и доныне. Не знаю.
