окрестных злачных мест ничего не дало. Сами туристы скорее обкиятся, чем кого-то уделают. Вызывал подозрение один из них, в прошлом ветеран двух гражданских войн, да алиби у него жесткое. Проверить, конечно, придется, но и так ясно – пустышка.
Близлежащий храм секты Синро Хикари тоже ни при чем. У них таких людей не было и не предвидится. Ковалев давно присматривался к этой секточке, но все впустую. Да, они изучают всякие экзотные боевые искусства, да, у них есть некоторое количество холодного оружия. И все холодное оружие на учете.
«Мать-перемать», – подумал Ковалев.
Выстрел прозвучал как-то обыденно-глухо, и толпа даже не шарахнулась, обтекая распластанное тело, как несколько непривычную, но опять же обыденную деталь пейзажа. Лишь через несколько секунд, когда под головой лежащего расползлась темно-красная лужица, завизжали женщины, отшатнулись прохожие, замаячили над толпой фуражки и кепи милиционеров.
Чистильщик свернул на Московский проспект и неторопливо зашагал по четной стороне к Фонтанке. Усмехнулся – руки, глубоко засунутые в карманы потертого и местами прожженного рабочего комбинезона, подрагивали. Он впервые совершил зачистку в общественном месте, стрелять пришлось через внутренний карман комбинезона и ограничился всего одной пулей.
Нырнув в один из темных, до одури провонявших кошачей и человеческой мочой подъездов, Чистильщик сноровисто скинул комбинезон, зашвырнул его под лестницу и вышел на свет божий уже в тонкой серо- синей джинсовой куртке и мешковатых штанах из той же серо-синей джинсы. Прогулялся по набережной до переулка Бойцова, сплавив по пути в подвернувшуюся урну тяжелый газетный сверток, в котором покоился непритязательный бедолага, ТТ, модификации 1951 года, и спокойно уселся в одолженный у приятеля серенький «БМВ» предпенсионного возраста.
Вырулил на Садовую, с нее – на Лермонтовский, на Декабристов прижался к тротуару и тщательно протер кисти рук тампоном, смоченным специальным растворителем, смывая с пальцев и ладоней буржуйский лак DHS-11, препятствующий оставлению «пальчиков» там, где их оставлять не нужно.
Звонок по сотовому заставил его притормозить на Старо-Петергофском проспекте. Чистильщик пожал плечами и поднес трубку к уху.
– Ты что, обалдел, кретин? – услышал он истошный вопль своего куратора, с которым редко удавалось переброситься более чем тремя словами в полгода.
– С кем имею?.. – невозмутимо отозвался Чистильщик. Трубка словно взорвалась.
– Не ломай комедию, придурок! – дальше посыпались непечатные эпитеты. – Всю фирму хочешь в унитаз спустить?
– А что, есть возможности?
– Хватит, – уже спокойней произнес куратор. – Встречаемся там же, где обычно, но немедленно, – и отключился.
Чистильщик удивленно поднял брови – обычно он встречался с куратором раз в год для наблюдения за его, Чистильщика, психикой и прохождения тестов. Внеочередная встреча на его памяти была лишь однажды, лет восемь назад, когда был отмечен массовый сьезд крыши у всего караула, включая начкара, на консервационных складах химических снарядов, и ситуация грозила выйти из-под контроля. Тогда Крысолов, придя из-под земли по канализационным и вентиляционным сетям, устранил угрозу, просто зачистив весь личный состав караула. Операция получила в анналах МО соответствующий гриф секретности, шефы надавили на свои многочисленные рычаги, и расследование было спущено на тормозах.
Через двадцать пять минут Чистильщик прогуливался по небольшому полуостровку, окруженному прудами, в лесопарке Александрино, точнее, в той его части, что располагалась на нечетной стороне проспекта Ветеранов. Чистильщик облокотился на перила мостика, переброшенного с острого мыса полуостровка на противоположный берег пруда, и закурил первую за этот день сигарку.
Когда-то на месте этой гравийной дороги, ставшей в последние несколько лет аллеей парка, находилась тихая Речная улочка, застроенная одно-двухэтажными домиками – остатки деревни Ульянка, стиснутые со всех сторон кварталами современных домов. В середине восьмидесятых жителей домов расселили, улицу снесли, лесопарк проредили и окультурили – раньше по нему было боязно пройти после наступления темноты, а сейчас на центральных аллеях даже фонари горят. Но улочка все равно напоминает о себе одичавшими яблоневыми садами. «Сик транзит глорпя мунди», – ухмыльнулся про себя Чистильщик, глубоко затягиваясь. Сам он когда-то жил неподалеку, когда не был ни Чистильщиком, ни Крысоловом, ни Михаилом Лужиным, ни Вадимом Ефимовым (черт, напомнила ему Мирдза об этом имени и о тех временах!).
Чистильщик нахмурился – он не смог вспомнить своего имени, которым его звали в детстве. А уж своих родителей он не помнил и подавно. Он помнил лишь то, что происходило с момента его пробуждения в больнице, в шесть лет, когда он переболел какой-то странной болезнью, приведшей в растерянность всех врачей, помнил уже лишь приемных родителей. Пять лет он прожил в этом райончике, а в одиннадцать, по окончании пятого класса, его перевели в какой-то закрытый интернат, где и сделали из него Чистильщика, Крысолова.
Даже своего лица он не имел – в течение каждых семи лет его лицо медленно изменялось почти до неузнаваемости. Приемные родители и куратор говорили, что это происходит из-за какой-то мутации его организма, которая позволяла ему видеть почти в полной темноте, в адском грохоте – различать каждый звук в отдельности. Изменялся цвет волос, обновлялись зубы, даже папиллярные узоры на подушечках пальцев – и лишь глаза оставались по-прежнему серо-водянистыми, бесцветными.
«Как Мирдза узнала меня? – подумал он. – Ведь близится завершение очередного семилетнего цикла, а она последний раз видела меня в его начале»
– Ты должен это знать.
Молодой, бритый наголо человек в желтоватой, напоминающей буддийское облачение тоге склонил голову.
– Да, Учитель.
– Центр нашего учения переносится пока сюда.
– Да, Учитель, это большая честь для нас.
– Вздор! Это не честь, это всего лишь временное отступление. И мы покараем тех, кто заставил нас
