мои строки.
Речь шла о том, был ли живописен действительный
исторический образ Иоанна Грозного и наиболее характерные
явления его царствования — московские казни и новгородские
избиения. Кн. Волконский утверждает, что все
это было живописно, хотя соглашается, что во всем этом
не было красоты. Признавая живописность одним из видов
красоты, я не допускаю, чтобы безобразное или лишенное
красоты могло быть живописным, хотя оно может служить
материалом и поводом для живописных и прекрасных художественных
изображений, столь же мало похожих на
свой исторический материал, как прекрасные цветы и плоды
не похожи на ту навозную землю, из которой они произрастают.
Если бы я сколько?нибудь колебался в своем мнении,
что Иоанн Грозный и деяния его живописны только в своем
художественном изображении, а вовсе не были такими в
своей исторической действительности, то князь С. М. Волконский
своим ответом укрепил бы меня в этой мысли.
В самом деле, его решительное заявление о живописности
упомянутых исторических сюжетов сопровождается такими
объяснениями, которые придают ему обратный смысл
и, следовательно, прямо подтверждают мой взгляд. На вопрос,
были ли живописны московские казни, кн. Волконский
отвечает: «Да, были, так же как и светочи Нерона». —
Была ли живописна десятитысячная масса утопленников?
Да, была, так же как масса страждущих преступников,
рисовавшихся воображению Данта, как флорентийская чу
558
ма в глазах Боккачио, как инквизиция и Торквемада в глазах
Виктора Гюго *. Но ведь именно это и только это утверждал
и я. Да, Иоанн Грозный и дела его живописны в
воображении и в изображениях у Антокольского, Самойлова,
А. Толстого, как ад живописен у Данта, как сжигаемые
в смоле мученики живописны у Семирадского, чума у
Боккачио, инквизиция у Виктора Гюго и, наконец, — прибавляю
и мой пример, почему?то обойденный кн. Волконским,
— как развивающаяся проказа живописна у Флобера.
Но каким же образом из бесспорной живописности
всех этих предметов в воображении и изображении художников
можно заключать, что они живописны в действительности,
и даже только в действительности, в изображении
же не живописны, а прекрасны. «Картина, — утверждает
кн. Волконский, — не может быть живописна: картина
может быть прекрасна, но живописен тот предмет, с которого
она писана». И за этим решительным заявлением
следует указание на живописность «Светочей Нерона», то
есть, как ясно из контекста, картины Семирадского. Затем,
после этого и других примеров, подтверждающих мой, а не
его взгляд, автор заключает: «Все это было живописно и
только в силу живописности своей проникло в искусство и
заслужило увековечения». Таково мнение нашего автора,
но где его доказательства?
Где логический мост между несомненным свойством
живописности известных предметов в художественном
воображении и изображении и тем же предполагаемым
свойством в их действительности? Отчего талантливый и
искусный писатель не пробует прямо доказывать своего
тезиса, то есть доказывать, что ад, чума, различные римские,
испанские и московские ужасы живописны действительно,
как они существуют или существовали независимо
от Семирадского, Данта, Боккачио, Виктора Гюго и т. д.
А что эти предметы живописны у этих художников — никто
не сомневался, и я с своей стороны привел прямо самый
крайний пример — заживо разлагающегося прокаженного,
которого знатоки признают живописным в изображении
Флобера. Позволю даже по этому поводу сделать легкий упрек
князю С. М. Волконскому: если уже он так внимательно
отнесся к моей маленькой рецензии, что даже нашел
нужным отвечать на нее, то в интересах ясности ему следовало
бы остановиться именно на крайнем, решающем примере
и прямо ответить: считает ли он разлагающегося про
* Все курсивы в этой статье принадлежат мне.
559
каженного живописным в действительности или только в
изображении художника?
Свое мнение о действительной, а не воображаемой живописности
разных отвратительных предметов, скорее опровергаемое,
чем подтверждаемое его собственными историко–литературными указаниями, кн. С. М. Волконский
связывает, как мы видели, с более общим тезисом, будто
живописными могут быть только действительные предметы,
а сами художественные изображения не могут называться
