Яшка и его друзья забирались в остатки крепости, находили серебряные монеты, наконечники стрел. Оттуда хорошо видна вся долина и протянувшаяся через нее из края в край мощеная дорога. Считай, каждый десятый камень этой дороги вытесал и уложил своими руками Яншин отец. Дорога кормила отца. Кормила она и Яшку, а вместе с ним и других мальчишек поселка. Дни и ночи движутся по дороге огромные фургоны с грузами, идут верблюды. В Россию везут урюк, очищенный миндаль, сабзу, бидану[4], хлопок, шерсть; из России — мануфактуру, сахар. Под перезвон колоколов, подвешенных к тюкам товаров и к шеям верблюдов, Яшка родился и вырос. Идут караваны и сейчас, хотя начавшаяся в России гражданская война докатилась и сюда, к далекой границе.
У Яшки закружилась голова, он присел на прятавшийся в бурьяне обломок скалы.
«Дон-дон-дон!..» — звенело в ушах. Нет, это не в ушах звенит. Это поднимается караван по дауганским вилюшкам[5]. Еще немного, и он втянется в долину, покажется из-за гор.
«Дон-дон-дон!..» — все явственнее и громче гремят колокола. Яшка рассудил, что все равно порки не миновать, и за гюрзу попадет, и за то, что опять увел свою ребячью команду караван встречать.
«Дон-дон-дон!..»
От каравана отделился всадник в белой рубахе, белых широченных штанах, черной жилетке. Это — караван-баши. Стоит любому каравану войти в долину, караван-баши пришпоривает коня и рысью мчится к таможне или караван-сараю, чтобы проверить, есть ли корм для верблюдов, узнать, где отведут место для ночлега, принять новые грузы. При виде поселка остальные караванщики съезжаются в голову каравана, курят свои чубуки, разговаривают. Караван-баши — большой начальник. Каждый мальчишка мечтает стать или знаменитым кочахчи, или караван-баши. Лучше — караван-баши. Летом в чалме и белой одежде, зимой в накрученных на голову шарфах из верблюжьей шерсти, в расписной вышитой шубе, караван-баши, словно лучший джигит, проезжает по Даугану. Знакомые кланяются ему, курды снимают вязаные шапочки, русские стаскивают кепки, треухи. Каждому лестно поговорить с караван-баши, расспросить о новостях. Дорожный человек все видит, все знает. Многие караван-баши знали и уважали Яшкиного отца. Яшка мечтал, когда вырастет, стать караван-баши, но сейчас у него с караванщиками отношения были испорчены.
«Дон-дон-дон!..» Мерно идут верблюды, раскачиваются взваленные на их горбы тюки. Все ближе и ближе подходит караван. На переднем верблюде ковровое покрывало, множество колокольчиков. Колокол подцеплен к грузу последнего в десятке верблюда. У некоторых проколоты ноздри, в прокол вставлена палка: с одной стороны — набалдашник, с другой — ременная петля. Идут верблюды быстро, словно в такт гремящей музыке ставят в пыль широкие подушки ног. Ритмично раскачиваются тюки на их спинах.
Яшка наметанным глазом определил, в каком мешке сахарный песок, вскочил, ткнул самодельным ножом. Из мешка потек белый ручеек. Яшка подставил лист лопуха, с десяток шагов бежал рядом с верблюдом, потом заткнул прореху жгутом травы, скрылся в бурьяне.
Уж он-то знал, как надо резать мешок. Весной Алешка перестарался и так полоснул по мешку, что песок ручьем потек на дорогу. Успей тогда убежать Алешка, ничего бы не было, но он перепугался, начал затыкать прореху чем попало. А песок все течет и течет. Алешка оттянул края прорехи, хотел веревкой завязать. Тут караванщики его, голубчика, и сцапали. В таможне дознались, кто еще был. Стоимость сахара взыскали с отцов. Отцы «взыскали» с сыновей... Горьким показался Яшке тогда сахар. Отец так отстегал ремнем, что Яшка надолго запомнил тот случай. С сахаром Яшка связывался только тогда, когда ничего более толкового не попадалось. То ли дело орехи или урюк! Ширнешь в тюк ножичком, а сам в бурьян. Караван идет себе да идет. Верблюды шагают, тюки раскачиваются, а из прорехи падают орешки: то один, то другой. Караван уйдет, остается пройти по дороге, добычу собрать... Рубашку потуже подвяжешь, полную пазуху орехов или урюка наберешь — любо-дорого!
Яшка сел в излюбленном месте за валунами, дождался ребят. Все четверо сосредоточенно слизывали с листьев лопуха сахарный песок, когда донесся быстро нараставший гул. Яшка вскочил, выглянул из бурьяна. Но пока ничего не было видно. Тогда он, держа завязанную руку на отлете, приложил ухо к земле. Гул усилился.
— Кони! Так гудит земля, когда скачет табун лошадей.
— Казаки! — испуганно крикнул Алешка Нырок.
В долину вливался казачий эскадрон. Развернувшись веером, он на рысях шел прямо к поселку.
— Белые!
Яшка знал, что значит приход белых. Отец — красный, член Совета рабочих и солдатских депутатов.
Ребята сорвались с места, помчались вдоль дороги. Поздно: передовые разъезды казаков перешли на галоп. Слыша за спиной все усиливающийся топот, Яшка и его товарищи со всего разбегу повалились на землю, замирая от страха, притаились в бурьяне.
С тяжелым гулом промчались совсем рядом конники. «А-а-а-а!» — донесся протяжный то ли стон, то ли крик.
Яшка поднял голову. Часть казаков окружила караван, стала его конвоировать. Остальные уже скакали по улицам и огородам поселка, стреляли из винтовок, вертели над головами шашками. Вспыхнула ответная стрельба, но вскоре все затихло.
Перепуганные мальчишки осторожно вошли в поселок. Яшка пересек долину и горным отщелком[6] вышел к своему дому, тут же увидел отца: четыре дюжих казака, по два с каждой стороны, вели его со связанными за спиной руками. Крепко ухватив за локти, они висли на нем, словно боялись, что он развернется и сбросит их с себя. Рубашка на отце разорвана, лицо в кровоподтеках.
Вслед за отцом из соседнего дома казаки вывели избитого, в растерзанной одежде Флегонта Мордовцева. Подняв голову, он увидел Яшку, кивнул ему. Толкая арестованного прикладами в спину, конвоиры погнали его дальше, в сторону казачьего погранпоста. В поселке продолжались повальные обыски.
Из караван-сарая вывалилась еще одна группа казаков. В их окружении Яшка увидел связанного молодого доктора. Заметил доктора и отец Яшки. Когда обе группы слились вместе, отец что-то сказал Вениамину. Арестованных повели в сторону узкого отщелка, уходившего к Змеиной горе.
Яшка понял вдруг, зачем казаки ведут туда отца и Вениамина.
— Батяня!
Отец оглянулся.
— А, Яша! — спокойно сказал он. — Хорошо, что вернулся.
И тут же всплеснулся истошный крик выбежавшей вслед за отцом матери. Она тоже увидела Яшку, запричитала в голос:
— Ирод окаянный, убивец проклятый... Не искал бы тебя отец, беспутного, разве далси бы анафемам! Ой да горы высокие, щели глубокие, ушел бы — поди сыщи его! Ой да сирота ты сирая, бесталанная, сам теперь придешь к холодным ногам отцовским!..
Мать голосила, закатывала глаза, заламывала руки. Два казака перехватили ее, не подпускали к отцу.
Яшка стоял, окаменев, не в силах сдвинуться с места. Страшная тяжесть обрушилась на него.
— Сынок! — окликнул его отец. — Ты не виноват. Береги мать. Глафира, прощай...
Отцу не дали договорить, ударами прикладов погнали дальше.
Яшка со всех ног бросился за ним. Словно каленым железом ожгло спину. Раздался грубый хохот: казак Кандыба, которого Яшка не раз видел у казармы погранпоста, огрел его плетью. Корчась от боли, Яшка бросился напрямик к отщелку. Всхлипывая и дрожа от предчувствия страшной беды, он с трудом пробирался по карнизам к Змеиной горе.
— Батяня, батяня, батяня!..
Отца и молодого доктора поставили у края обрыва. Яшке все казалось, что еще мгновение, отец напружинит свои могучие руки, сорвет веревки и пойдет крушить пудовыми кулаками ненавистных врагов. Но, видно, и правда — врасплох захватили отца казаки. Он только поводил плечами и, бледный, темноволосый, возвышаясь на целую голову над врагами, в последний раз окидывал взглядом родные горы, зеленую долину Даугана, поселок, раскинувшийся по обе стороны дороги.
Молодой доктор со связанными за спиной руками стоял рядом с ним. Но Яшка видел только отца. Он
