бы его живым или мертвым. Если бы... Хорошо еще, что насевшая на хвост Шарапхану группа пограничников не дала бандиту пробиться в город. Но оторваться от преследователей он все-таки сумел. Ушел, как всегда позаботившись прежде всего о сохранении своей шкуры...
Дверь тихо скрипнула. На пороге остановилась Гюльджан — внучка старика Али. Яков видел, каким любопытством горят ее глаза, но девочка, напустив на себя строгость, подошла прямо к его изголовью, поднесла к губам раненого чашку с каким-то питьем. Яков почувствовал душистый запах меда.
— Пей, яш-улы. Али-ага сказал, чтобы ты все выпил.
Где достал Али-ага настоящий мед? Его даже в городских магазинах не всегда можно купить. Ничто так не восстанавливает силы и не помогает заживлению ран, как натуральный мед. Одним духом Яков выпил большую пиалу душистого напитка. Это его настолько утомило, что, откинувшись на подушку, он некоторое время лежал с закрытыми глазами, не в силах вытереть выступившую на лбу испарину.
Приятное тепло разлилось по всему телу. Как будто немного утихла боль. Гюльджан закрыла дверь, проворно взобравшись на ящик, прикрыла окно.
— Али-ага велел смотреть, чтобы, когда выпьешь мед, не было сквозняков, — сказала она. — Тебе очень больно, яш-улы?
— В самый раз.
— Я тебя буду лечить холодной тряпочкой, — сказала Гюльджан и, усевшись в изголовье Якова, принялась вытирать ему влажным, чисто выстиранным рукавом старой рубахи Али-ага незабинтованную часть лица.
Прохладные прикосновения облегчали боль. Он прикрыл глаза. Не знавший, что такое болезнь или усталость, способный часами лазить по горам, сутками не сходить с седла, без отдыха от зари до зари ворочать и крушить кувалдой камни, он только сейчас понял, что самый тяжкий труд — вынужденное безделье. И в таком состоянии ему предстояло быть неопределенно долгое время.
Злой и мрачный, он перебирал в памяти все детали погони за Шарапханом, проклинал себя за самонадеянность и дурацкую лихость, бестолковую и никому, выходит, не нужную.
Прошло несколько дней после перевязки, прежде чем его перенесли домой, заранее подготовив к такому невеселому возвращению Ольгу. А еще через месяц Али-ага и верный Барат разрезали панцирь из мешковины, сковывавший его ногу.
— Ай, Ёшка, совсем балай стал, — невесело пошутил Али-ага. — Твой Гришатка скоро будет учиться ходить, и ты с ним тоже.
К удивлению Якова, Ольга не очень тяжело переживала то, что с ним случилось. Поохала, попричитала вначале и успокоилась. Услышав замечание старика Али, даже пошутила:
— Раньше у меня один ребеночек был, а теперь сразу два... Первый раз трудно учиться ходить, а во второй живо научится.
Яков и в самом деле чувствовал себя пока беспомощным, как ребенок.
Барат и Али-ага посидели еще немного, попили чаю, ушли.
Утомленный разговором с друзьями, Яков лежал молча, закрыв глаза. Ольга тоже молчала, хотя надо было поговорить о том, как жить дальше. Нагрянула зима, а в доме нет ни щепки дров, никаких запасов: Яков то дорогу строил, то за контрабандистами по горам бегал, а теперь — надолго не работник. Ольга поступила уборщицей в школу. Обстирывает всех, кого только можно в поселке. Но разве хватит одного ее заработка, чтобы прокормить семью? Яков все время думал об этом. Пособие по нетрудоспособности ему, конечно, дадут. Но все равно, превратиться из сильного добытчика в обузу, лежать без движения и смотреть, как бьется в нужде жена, выхаживая вместо одного сразу двух детей, большого и маленького, было невыносимо...
В сенях скрипнула дверь. Вошли сразу несколько человек, что-то тяжело опустили на пол. В щель под дверью потянуло струйкой морозного воздуха.
Ольга, накинув на голову пуховый платок, запахнула его на груди, вышла. В открывшуюся дверь Яков увидел носатую физиономию Барата, костлявую спину старика Али, по-детски тонкую фигуру Рамазана. Ольга что-то им сказала. Замахав на нее руками, все трое на цыпочках вышли на крыльцо.
— Яша, они замороженную тушу барана принесли, — вернувшись в комнату, сказала Ольга.
— Значит, теперь с мясом, — весело отозвался Яков.
— Но больше-то у нас ничего нет, — разведя руками и еще не зная, как отнестись к такому подарку, сказала Ольга.
— А вон, может, и рис едет? — глянув в окно, произнес Яков.
К дому подгонял нагруженного торбами ишака председатель ТОЗа Балакеши. Через несколько минут возле крыльца остановилась подвода с заставы, нагруженная дровами. Сверху на дровах лежали два чем-то туго набитых мешка. Потом во двор въехала еще одна подвода с дровами, запряженная знакомой Якову лошадью из бригады дорожников.
— Оля, зови всех в дом! — воскликнул растроганный Яков. А когда в комнате столпились Дзюба, Балакеши, Савалан, Барат, Мамед, взволнованно сказал: — Братцы, да вы как сговорились! Что за праздник сегодня?
— Верно, Ёшка! Ай, как правильно! — воскликнул Балакеши. — Конечно, сговорились. Надо Ёшку выручать, думаем. Зима уже на горы белые шапки надела...
Барат вышел вперед, молча и торжественно расстелил у постели друга расшитую замысловатыми узорами кошму.
— А теперь, Ёшка-джан, отдыхай, поправляйся скорей, — сказал Али-ага, первым направляясь к двери. Вслед за ним на цыпочках вышли остальные.
Ольга, все еще растерянная от неожиданно свалившегося на них счастья, никак не могла прийти в себя.
— Когда мы приехали сюда, — призналась она, — глянула на твоего носатого Барата, подумала — разбойник здесь на разбойнике, как только жить будем? Оказалось, какие хорошие люди!..
— Ты у меня хорошая. — Яков привлек к себе жену. Он будто только сейчас увидел ее красные, распухшие от ежедневной стирки руки, взял их в свои побелевшие за время болезни ладони, стал целовать.
— Что ты, что ты, Яша, — смутилась Ольга. — Красные, как у гуся, а ты целуешь...
— Самые лучшие...
Обнявшись, они почти до наступления сумерек сидели у окна, смотрели, как сыплются и сыплются за стеклом с морозным шорохом сухие снежинки.
Долго и тяжело выздоравливал Яков после падения с карниза. Прикованный болезнью к постели, день за днем тоскливо наблюдал он в окно, как заметало снегом дорогу, как снежные лавины время от времени низвергались с вершины Карахара. Однажды вместе со снегом полетели вниз камни, пронеслось какое-то дерево, цепляясь корнями за скалы. У Якова появилось такое чувство, будто не камни и не дерево, а сам он опять летит вниз и никак не может остановиться...
Только ранней весной начал он изредка выходить из дому, кое-что делать на подворье. Прислушиваясь к свисту ветра, шуму дождя, шороху ветвей склонившегося над домом карагача, думал о том, с каким трудом давалось горам весеннее обновление, какие требовались исполинские силы, чтобы снова начиналась жизнь на израненных лавинами склонах.
Когда сбежали ручьи и под теплым мартовским солнцем зазеленела трава, начальник дорожного управления Ромадан, не раз навещавший Якова за время болезни, предложил ему работу — заведовать дровяным и фуражным складом.
После настоящего дела — ремонта и строительства дороги, перестрелок с контрабандистами, после всего того, что с первого дня возвращения на Дауган стало содержанием его жизни, надо было сидеть на складе, караулить дрова, выдавать рабочим лопаты и кирки, выписывать накладные на сено, заполнять ведомости... Ну какая это работа!
Не раз ловил он себя на том, что тоскующим взглядом окидывает склоны гор, с грустью смотрит в сторону границы. Продолжающееся недомогание пока не позволяло ему возвратиться в ремонтную бригаду и принимать участие в охране границы.
...Солнечный зайчик, отражаясь от небольшого зеркала, стоявшего на столе, переливался всеми цветами радуги, дрожал на стене.
